Зато тут есть умиротворяющее, низкое небо, яркое, холодноватое светило, натуральный простор между каменными ларцами особняков. Свежий ветер с лёгким запахом гниения… Парочка с ребёнком, велосипедист. Тихо, спокойно, но где-то, в это время, происходят драматические события. Хомо сапиенсы убивают, пытаются убить, сжигают дома со скверами, бьются, чтобы спасти их от огня.

Я же просто иду. Слышу в ушах музыку армяно-американской группы. Рядом со мной двигается Аля.

Мы подходим к упомянутому ранее мосту. За ним будет ещё один мостик – более старый. Нас интересует первый. Он довольно широкий. Войдя в его таинственную арку можно увидеть множество «дуговых рёбер». Бетонные косточки надёжно держат неуклюжий, массивный мост на своих изогнутых, натруженных спинах. Слева от нас, между этими рёбрами, двенадцать просветов, справа – восемь. Мы проходим под мостом, затем какое-то время сидим на разрисованной маркером, тёмно-коричневой лавочке.

Стучу костяшками по деревянной спинке, там, где бывшая сосна слегка нагрелась от солнца. Росла себе, год, два, пять. Круг бытия! Под скрежет пилы, рабочий заканчивает цикл произрастания хвойной грации. Потом труженики коммунального хозяйства делают из сушёных костей, в которых когда-то бежали соки, тлела жизнь, что-то относительно удобное для человеческой задницы. Дерево умерло, но я несколько живее лавки. Поэтому рад, что теперь на мёртвом сиденье примостились соблазнительные ягодицы моей спутницы, обтянутые плотными, серыми штанишками, а кроме того, гораздо менее интересная, мужская задница – моя.

– Как тут всё-таки хорошо, – вздыхает Аля.

– Это да, – соглашаюсь я, а потом неожиданно для собеседницы добавляю. – Ты бы хотела умереть именно сейчас? Вот именно в этот конкретный момент, когда тебе замечательно, спокойно? Просто закрыть глаза, больше никогда не открывать? Очевидно, что дальше нас, как всех на свете, ждёт ещё много печальных событий, так не лучше ли перебить симфонию на одном радостном, мажорном аккорде?

Аля молча смотрит мне в глаза. Она подтянула ногу вверх и жмёт коленкой на древесный хребет мёртвой лавочки. Слегка закусила нижнюю губу (обожаю, когда она так делает) поправила слегка дрожащими пальчиками прядь волос.

– Тогда я никогда не возьму на руки своего ребёнка, – наконец отвечает она, – и, хотя его нужно произвести на свет в мучительных родах, всё же, я хотела бы испытать это.

– Нужно ещё и зачать, – уточняю я.

– Я почему-то предполагаю, что с этим очень больших проблем не будет, – отвечает Аля, глядя на меня смеющимися глазами при этом кокетливо поднимая брови.

– Родить ребёнка значит обречь его на смерть, – Тет оповестил девушку на мёртвой лавке. – Да, об этом точно думает не каждая мать. Ты даришь жизнь, но совершено ясно то, что жизнь твоего ребёнка закончится. Если не отмахиваться от статистики, то можно довольно уверено заявить, что вряд ли она закончится в возрасте ста двух лет, во время глубочайшего сна. Очень-очень вероятно, что смерть эта будет связана со страданиями, да и сама жизнь ребёнка, надо думать, будет связана со страданиями. Можно быть даже миллиардером, иметь полнейшую уверенность, что ты уж точно сможешь дать своей кровиночке необходимое благосостояние, но чадо, внезапно, может заболеть чем-то таким, что не излечат даже шарлатаны врачи, за все скопленные, проклятые миллиарды. Ребёнок может попасть под машину, остаться инвалидом, к примеру. Во всех таких случаях ответственность будет нести тот, кто дал эту самую распрекрасную жизнь – родитель. А может роды – своеобразная эстафета мести? Родители вытянули в этот идиотский мир тебя, а ты отыгрываешься на своих детях, подумывая о том, что необходим тот, кто транспортирует стакан жидкости к изголовью кровати, когда ноги уже не позволят добраться до кухни. Выстреливаешь ребёнка в мир порока, будто пробку от шампанского. Мотивация понятна, но пробке от этого не легче. Да, конечно, ребёнка ждут радостные моменты. Я сам был практически абсолютно счастлив в раннем детстве. Только последующая боль вряд ли погаснет от приятных моментов, или, по крайней мере, я сейчас не вполне в этом уверен.