Нетрудно заметить, что Великобритания первой трети 20-х ‒ середины 30-х гг. XIX в., если анализировать происходящие в стране конституционные и политические изменения в русле концепции Д. Норта и Дж. Уоллиса, относится к естественным государствам, находящимся в процессе перехода к социальным порядкам открытого доступа. Это вполне согласуется с утвердившимся в современной британской историографии концептом «долгого XVIII в.», когда произошел переход от ограниченной монархии поздних Стюартов к конституционной монархии современного типа. Именно в это период оформился набор институтов политического участия, характерных для современной конституционной системы, фиксированных на основе формализованного права.153

Характерной особенностью обществ открытого доступа является то, что они базируются на формально и безлично организованных институтах. В объяснительной модели Д. Норта и Дж. Уоллиса под институтами понимаются структуры взаимодействия внутри социума, которые формализуют и ограничивают социальные отношения индивидов. Такого рода институты включают формальные правила (например, корпоративные нормы и парламентскую процедуру), писаное право (в том числе получившие формально-юридическое закрепление полномочия парламента и королевскую прерогативу), защищенную частную собственность, неформальные нормы поведения, а также разделяемые обществом представления о политическом консенсусе (процедура выборов в парламент) и средствах принуждения, обеспечивающие его достижение.154

Объяснительная модель, предложенная Д. Нортом и Дж. Уоллисом, не только согласуется с представленными выше критическими концепциями, сформировавшимися в современной британской историографии, начиная с 80-х гг. прошлого века, но и позволяет, благодаря предельно широкому уровню исторического обобщения, более отчетливо представить основные направления этого критицизма. Прежде всего, точка зрения, в соответствии с которой после событий Славной революции 1688 г. в Англии установилась конституционная монархия, выглядит некоторым упрощением. Как было показано, такой взгляд был характерен для традиционной вигской историографии вплоть до середины прошлого века.155 Однако не следует думать, что подобная точка зрения не имела своих наследников и в более позднее время. Весьма показательными в этом отношении являются работы У. Дойла и Г. Дикинсона.156 По их мнению, после 1688 г. королю пришлось делегировать свои полномочия министрам, которых избирал парламент, следовательно, решения короля были подконтрольны им. Англия дистанцировалась от «абсолютистской» Европы и стала одним из немногих государств, где репрезентативные органы управляли страной. Теоретические обобщения, сделанные Д. Нортом и Дж. Уоллисом, а также наблюдения сторонников историографической концепции «долгого XVIII в.», описанные выше, заставляют относиться к таким утверждениям с известной осторожностью. Говорить о том, что на протяжении XVIII в. власть принадлежала королю-в-парламенте, означает игнорировать те прерогативные полномочия, какими обладала собственно корона. Важно не то, как часто собирается парламент (его регулярные созывы имели место уже в конце XIV в., что еще не делало его конституционным органом), а то, какую роль он избрал в общении с монархией.157

Иными словами, ограничение прерогатив английской короны парламентским актом («Биллем о правах» 1689 г.) еще не означало одномоментного превращения Англии в конституционную монархию. Более того, учитывая специфический характер английского права, в котором статутное право всегда играло подчиненную роль, не случилось и немедленного воплощения фиксированных ограничений в политической практике. Для этого понадобилось «длинное XVIII столетие», – исторический период, в процессе изучения конституционной и политической истории которого возник целый комплекс историографических проблем, и хронология занимала среди них отнюдь не главное место. В рамках критического направления в британской историографии последних двух десятилетий прошлого века потребовалось новое объяснение не только характера тех ограничений, которым подверглась английская корона после 1688 г., но и комплекса факторов, обусловивших и сделавших возможным становление конституционных механизмов современного типа в ходе «долгого XVIII в.» и «конституционной революции» 1828‒1832 гг.