– Но почему? Что с тобой, Чжу Дэ?
– Ничего, – Чжу Дэ медлит и через силу добавляет: – Не говори так.
– Как же мне с тобой говорить?
– Не знаю, – еле слышно говорит Чжу Дэ и вновь, после паузы, добавляет: – Прости меня.
– Ладно, – Шахеб смеется облегченно. – Согласись хотя бы с тем, что кто-то все-таки есть твой отец.
Но смех застревает в его груди, потому что в следующее мгновение Чжу Дэ бросается к нему, хватает за плечи и, плача и смеясь, кричит ему в лицо искаженным в крике ртом:
– Кто мой отец?!
– Чжу Дэ! – только и успевает потрясенно прошептать Шахеб.
Чжу Дэ, всхлипнув, отпускает Шахеба и отворачивается.
– Прости меня, – говорит он чужим, ломающимся голосом и уходит.
Шахеб с грустью смотрит вслед ему и тихо произносит:
– Ну, если не знаешь ты, о Чжу Дэ, отца своего на этой земле, ищи тогда его на небесах…
Чжу Дэ останавливается на полпути и оборачивается к Шахебу.
– Это ты сказал хорошо, – говорит он.
И затем скрывается за поворотом тропы.
* * *
Ворон, примостившийся на протянутой горизонтально, как величественная длань владыки, ветви исполинской сосны, головокружительно высоко от земли, сунув голову под эбеновое крыло, чутко вслушивается в звуки леса. И хотя он давно замер в этой неподвижной позе, так что, сколько ни всматривайся, его не заметишь, – ворон не спокоен, нет, не спокоен.
Запах гари с дальнего берега реки тревожит его, бередит родовую память, в которой этот запах прочно связан со сполохами пожарищ, гортанными воинственными криками, блеяньем, ржаньем, мечущимися в дыму людьми, криками женщин, плачем детей и особенным, тяжелым, подавляющим слух молчанием мертвецов.
Сейчас ничего этого нет, и тишину нарушают лишь хохот безумной сойки в глубине леса, деловитое постукивание дятла, недовольное гудение шмеля у подножия сосны и приглушенная расстоянием болтовня сороки.
Ворон ждет.
Потом он внезапно оживает и с непонятным остервенением начинает долбить клювом муравьев, оказавшихся рядом с ним на ветви, словно в наказание за то, что столь малые создания оказались на столь не подобающей им великой высоте, после чего вновь замирает в той же позе, сунув голову под крыло и обратившись в изваяние.
Ворон ждет.
Болтливая сорока на сей раз не обманула – далеко, с околесья, доносится тонкий человеческий голос, напевающий бесхитростную песню.
Когда журавлиха… —
выводит голос, —
Когда журавлиха, завидев черную тучу,
но ворон не вникает в смысл, —
Расправляет ослепительно-белые крылья
И в страхе…
он просто знает, что еле слышный голос этот принадлежит славной и доброй девушке, не способной никого обидеть, и просто слушает песню – песню, как часть этого мира.
И в страхе, стремясь укрыться от ливня, летит к скалам,
Аджакарани-река бывает тогда так прекрасна!
Когда журавлиха, завидев черную тучу, —
выводит голос, стихая напрочь вдали, так что ощутить его теперь может лишь могучая длань сосны, на которой сидит ворон.
Ворон ждет.
* * *
Чжу Дэ, пробежав по тропе, останавливается и оглядывается. Слева наплывают друг на друга холмы, все круче забираясь вверх и незаметно для самих себя превращаясь в горы. Справа – сплошная зеленая стена зарослей. Под ногами – тропа, которая неспешно, беря передышку после каждого подъема, уводит туда же, в горы.
Тропа – одна на всех.
Чжу Дэ бросается влево, взбегая на взлобье первого холма, потом перескакивая с камня на камень и цепляясь за ветви и узловатые корни, поднимается все выше. Вот одна голова его видна над кустарником, вот уже только изредка в просветах зелени мелькнет его накидка, и наконец, он хватается за мшистый валун, венчающий переход долины в горы, и устало опускается на него.