Ввалившись домой с молоком, я споткнулась о кроссовки сорок второго размера, раскиданные по прихожей, и с грустью подумала, что первые замечания на этот счет делала еще в связи с раскиданными погремушками. Значит, Песталоцци из меня не вышло. В доме оглушительно вопила музыка, если это слово было применимо к доносившейся из музыкального центра какофонии. Мой долговязый деточка сидел у себя в комнате с гитарой в руках и блямкал по струнам, внося свой посильный вклад в какофонию. Глаза у него были закрыты, на лице плавал самозабвенный восторг, и у меня язык не повернулся омрачить эти эмпиреи прозаическими претензиями про бардак.

Наконец он ударил по струнам в финальном аккорде, дождался, пока звук не растает в воздухе, и открыл глаза.

– Ой, мама! Ты уже пришла?

– Я ненадолго, покормлю тебя и убегу, – сказала я в тайной надежде, что ребенок заноет что-нибудь вроде «мамочка, не уходи, мне без тебя так скучно»….

Но ребенок безучастно ответил:

– Ага, – и снова приник к гитаре. Приходится привыкать к мысли, что мой сын уже спокойно мирится с моим отсутствием, за исключением моментов, когда надо подогреть еду, или помыть фрукты, или постирать рубашку.

Уходя, я в который раз испытала легкое беспокойство по поводу того, что иду заниматься чужими детьми, оставляя своего без материнского глазу, но это беспокойство утонуло в реве «Нирваны» и неистовых гитарных переборах. На таком фоне я со слюнявчиком в руках не смотрелась бы.

Пилютин уже ждал меня в метро, внизу у эскалатора, нервно прохаживаясь за спиной у дежурной, благо вечерняя давка еще не началась.

– Ну что, видели материалы? – с ходу поинтересовался он, хватая меня под локоть и уверенно таща на платформу.

– Никита Владимирович, вы сами труп смотрели?

– Естественно.

– Повреждения на руках – это именно следы связывания? Других вариантов быть не может?

– Каких других? – Пилютин слегка запыхался, протаскивая меня к поезду, но мы все равно не успели, двери захлопнулись перед самым нашим носом.

– Ну, может, она хваталась за что-то или ударилась, – предположила я, сама не веря в такое; в акте вскрытия четко были описаны полосовидные ссадины, охватывавшие запястья; так удариться нельзя.

– Нет, ее именно связывали, и связывали туго, так, что веревки впились, там ведь ссадины на фоне кровоподтеков. И развязали незадолго до смерти.

– Я читала, что на коже трупа могут быть отпечатки врезавшейся одежды, которые симулируют странгуляционные борозды.

– Это если труп уже гнилой, в подкожной клетчатке газы образовались, шея, скажем, раздулась, воротник на нее давит. Вот когда его разденут, след на шее можно принять за странгуляцию. А тут ничего ей на руки не давило.

Из-за шума приближающейся электрички Пилютину пришлось повысить голос. Стоявший рядом с нами мужчина косо посмотрел на него и отошел к краю платформы.

– Вы думаете, на руках – прижизненные повреждения?

– Конечно. Там реакция пошла в окружающих тканях.

– Понятно. А фамилия Вараксин вам ничего не говорит?

Это я спросила на всякий случай, но Пилютин кивнул.

– Конечно, говорит. Это труп, который нашли в том же лесопарке. Но к Кате он не имеет никакого отношения.

– Вы уверены?

– Абсолютно. Если хотите, уточните у Катиных родителей.

Катины родители оказались именно такими, какими я их представляла со слов Пилютина. Молодые, очень красивые, до сих пор влюбленные друг в друга – это было видно невооруженным глазом. Каждый из них держался только благодаря другому. И младшей дочке – там была еще Катина младшая сестра, тринадцатилетняя Алиса. Держались они все очень хорошо. И все равно я на мгновение растерялась, выбирая верный тон: мне предстояло топтаться, как слону в посудной лавке, по больному, бередя то, что хотелось бы забыть.