– Многочисленные травмы, несовместимые с жизнью. А также, возможно, и асфиксия или, по-простому говоря, удушье.

– Удушье или удушение?

– Вас интересует, мог ли он задохнуться сам? – полицейский медик покачал головой. – Больше склоняемся к тому, что ему помогли. Но пока это лишь prognosis, обоснованное предположение. Не имея полных данных, не буду ничего утверждать.

– Понятно. А время смерти?

– Тоже лишь prognosis. Но со дня рождения наследника[4] он тут пролежал, а может, и дольше. И уж точно не погиб при завале третьего дня. Хотя крестьяне, что его нашли, и были уверены в обратном.

– Спасибо за то, что ввели в курс.

Медик собирался уже накрыть тело, но Монахов жестом остановил его:

– Если позволите, я хотел бы еще немного… Мы были близко знакомы. Свободны!

Доктор почесал в затылке, кивнул и удалился. А поручик снял шляпу и еще с минуту стоял молча, разглядывая изуродованный труп.

– Все под богом ходим, – послышался голос фон Штемпеля за спиной.

– Да, не самый приятный повод собраться, – согласился Монахов.

– Дознание продолжается, – известил барон. – Но есть по меньшей мере две различные версии относительно личности покойного.

– Я весь внимание, Борис Александрович.

– Первая, что перед нами чиновник для поручений при начальнике Московской сыскной полиции, коллежский секретарь Двуреченский Викентий Саввич. О том говорят его многочисленные шрамы, а также сослуживцы. Родственников, к сожалению, мы не нашли. Да, еще местный мусорщик из числа бывших каторжных, которого Викентий Саввич грешным делом когда-то отправил по этапу. Собственно, он первым и опознал нашего дорогого коллегу.

– А вторая версия? – Монахов едва заметно напрягся.

– Вторая, что перед нами золоторотец[5] Кузьма Гончуков, клика Гнойный, – Штемпель посмотрел на сослуживца как-то по-особенному, мол, а то ты его не знаешь. – Последний бродяжничал, много пил и, по некоторым свидетельствам, сложил свою голову под каким-то забором еще лет пять назад. И хотя пока что его почти никто не опознал, но…

– Но?

– Надо думать, завтра свежая публикация об этом загадочном происшествии выйдет по меньшей мере в одной ведущей газете города.

– С чего ты взял?

– А вон.

И барон кивнул куда-то за спину Монахову. Тот обернулся и увидел вездесущего репортера «Московского листка» Григория Кисловского. Фигура известного охотника за сенсациями, да еще и с массивным фотографическим аппаратом, маячила на вершине оврага.

– Этому я собственноручно намылю шею. Прошу меня простить, Борис Александрович! – Монахов быстрым шагом прошел к конвойцам, которые не так давно стреляли по крысам, и гаркнул на них неожиданно громко: – Эй, служивые, равняйсь! Смирно! Вон того дурня с фотографическим аппаратом чтобы в радиусе пяти верст отсюда не было. Можно с ним не миндальничать, но и палку тоже не перегибать. Вопросы есть?

– Так точно! Нет, господин поручик! – солдаты переглянулись и тут же побежали исполнять приказание, но Монахов снова на них гаркнул.

– Стоять! Фотографический аппарат тоже пострадать не должен, – напутствовал он. – Просто возьмите и аккуратненько перетащите его сюда. На том основании, что он препятствует работе правоохранения.

– Есть!

– Быстро ты их, – похвалил фон Штемпель. – Полагаю, и надзор за расследованием нам также стоит взять в свои руки…

– Согласен. А где сейчас Кошко?

– А вон там.

На этих словах Монахов оставил Штемпеля. И отыскал начальника сыскной полиции. Аркадий Францевич в одиночестве сидел в крохотной избенке сторожа, расположенной у подножия мусорного оврага.

– Эх, Двуреченский, Двуреченский… Вспоминаю свое знакомство с ним. А ведь мы не так и давно служили вместе, всего каких-то пять с половиной лет. Но зато каких! Он поступил к нам обыкновенным письмоводителем, в чине простого губернского секретаря