Открой мою дверь – повесть и рассказы Наталья Васильева

Хорошие новости

Я стою на автостанции, и мне стра-ашно так… Коленки дрожат. Звонит телефон.

– Ты где? Скоро? – спрашивает обеспокоенно он.

– Маршрутку жду, – говорю я.

– Ты на шестой платформе?

– На шестой, – мое терпение неистощимо сегодня.

– Номер – 2023, – напоминает он.

– Я помню. Не переживай, – стараюсь быть спокойной. Он нервничает. Я тоже.

Никогда не была в деревне. Почему-то представляются дома и заборы, заборы и дома, и небо, голубое и бескрайнее.

Маршрутка раскрывает свое нутро и зовет меня внутрь, в душную полутемноту. Когда я зашла – все одиночные места были уже заняты. Села у окна, прижалась к стеклу, спряталась от чужих взглядов.

Ехать долго, значит, можно не нервничать хотя бы час.

Мелькали села, одно за другим. Чем дальше от города – тем больше заброшенных домов, заколоченных ставней, проваленных крыш, зияющих дыр в стенах и высокого сорняка.

Некоторые дома словно стоят перед улицей на коленях, и в низких окнах при желании можно увидеть все.

Чем дальше от города – тем страшнее. Как меня там примут? Я совсем другая. А как там? Так же, как в этих селах, что мелькают за окном, или по-другому?

Въехали в небольшой городок, и, распахнув двери и люки, выпустили из себя людей и воздух, наполненный чужими запахами до невозможности.

Место около меня освободилось (парень в наушниках спал всю дорогу). Рядом со мной села пожилая женщина.

Пока мы не выехали из городка, она молчала.

– День чудовий сьогодні! Сонечко! – неожиданно сказала она.

Мне не хотелось ни с кем говорить. Рот откроешь – потом не закроешь. Я, конечно, вежливая, но сегодня трепаться не в настроении.

Украдкой посмотрела на нее: сколько ей? 60? 70? «Бабуля», – определила я для себя и больше не думала о ней, а она сидит, смотрит вдаль и думает о чем-то своем.

Она помолчала еще немного, а потом сказала мне:

– Земля ворушиться.

Все, я думаю, приехали. Пытаюсь незаметно от нее отодвинуться, но некуда. С тоской смотрю на часы – еще долго – и вздыхаю.

Бабуля улыбнулась так неожиданно молодо, что и я улыбнулась в ответ. Она снова сказала:

– Так справді ж! Ворушиться! Вам, у городі, це не помітно, а у селі знаєш як! У мене в сараї дах провис, прогнувся.

– Ну, может, балка прогнила или еще что-то, – говорю неуверенно я.

– Та ні, то стіни сіли. І дім мій сів. Раніше підвіконня мені отут були, – проводит рукой по груди, – а тепер тут, – проводит по поясу юбки, – бачиш різницю?

Она говорит по-украински, ее речь пестрит непонятными мне словами. Я пытаюсь отвечать ей тоже по-украински, но слова словно чужие и язык деревенеет.

– А чому так? – спрашиваю я и перехожу на русский, потому что не могу подобрать слова. – Оползни?

Она, как и я, пытается говорить на одном со мной языке:

– Земля двигается! Ворочается, – потом запинается и снова переходит на свой, родной, – ворушиться! Буває, лежиш собі у ліжку вночі і, здається, що тебе, немов у люльці, колихає.

– А у вас дом большой? – почему-то меня разбирает любопытство и я всматриваюсь в нее внимательней.

Маленького роста, с загорелым лицом и голубыми глазами, одновременно молодая и старая. Она одета по-деревенски парадно, такой обуви, как у нее, лет тридцать как нет в продаже. От нее пахнет старыми, сладкими духами, чуть сильнее, чем нужно.

– Катерина Іванівна, – прерывает она паузу.

– Аня, – отвечаю я. Она мне уже нравится.

– Дім… – отвечает она на мой вопрос, – величенький, старий, ще батько будував. Дерев’яний. Курей держу, корівка в мене, качечки. Якби ж ще дід не пив…

– Муж? – уточняю я.

– В розводі, – говорит хмуро.

– А почему вместе живете?

– Село, – пожимает плечами. – Куди ж йому подітися?

Я молчу. Я не знаю. Я в первый раз в деревню еду и поэтому пытаюсь побольше узнать от нее, чтоб хоть представить немного, как там.

– Як прийде п’яним, так хоч ховайся… Може і на мене з кулаками, добре коли не одна, а діти в хаті. Одного разу я зачинилася від нього, так він двері бензопилкою вирізав, а вдруге і хату підпалив.

– Как же так? – удивляюсь я и не верю одновременно.

– Так воно ж п’яне, що ж воно розуміє… Заради дітей живу. В мене два сини і донька, – улыбается, – меншому двадцять… А ті вже великі, свої сім’ї… Троє онуків.

Она улыбается.

Я смотрю на нее, любуюсь. Так сколько же ей? Спросить неловко.

– Тобі скільки? – спрашивает она.

– Двадцать, – отвечаю я.

– Коли мені було стількі ж, моїй доньці вже було два роки… Тяжка в мене доля, – говорит она тихо, – і життя в селі ох і важке! Я пенсіонерка, але працюю. Хочу, щоб син вивчився. Я все життя працювала в больниці, медсестрою у фізіотерапії. До мене йшли зі всіма хворобами… А потім мене сократили, – она вздыхает. – А тепер працюю у соціальній службі, на двох ставках, їжджу по старих, вони у мене майже всі лежачі…

Та що ж, мені не звикати, батько мій пив, бив нас із мамою, ми від нього ховалися в лопухах, як кури…

О своих бедах рассказывала легко и спокойно, даже с юмором, как будто не о себе, а о ком-то другом. А ведь ей и вправду от жизни досталось. И позвоночник больной, и муж непутевый, и у сына жена не такая, и корова не доится…

И не вызывала она во мне жалости. Потрясающая женщина!

– Хороші новини, – говорит она, – менший син сьогодні з невісткою познакомить.

В сердце тревожно кольнуло. Спешу переменить тему:

– А где вам выходить?

– У Катеринівці, – отвечает она.

– И мне тоже. С вами выйду, а то заблудиться боюсь, в первый раз в деревню еду.

Она посмотрела на меня, как будто до этого не видела, и, похоже, ей кольнуло тоже. Она снова улыбнулась мне.

Я смотрю на ее руки. Они натружены, в мозолях, пальцы искривлены болезнью. Я кладу свою ладонь на ее. Так и едем. Молчим.

У нее звонит телефон. Находит его не сразу, прижимает к уху.

– Так! Я в автобусі. Скоро буду. Купила все, що ти просив. Ні. А яка вона? Не бачу. Та я без окулярів, сину.

Звонит телефон у меня.

– Где ты? – спрашивает он у меня тревожно.

– В маршрутке.

– Я жду тебя на остановке, – дрожь в его голосе немного унялась. – Ты скоро?

– Да, я с женщиной выйду, – ответила я.

– Ну хорошо, приезжай скорее, жду.

Мы въезжаем в Катериновку: большое село, зеленое, с маленькими, после города, домиками. У меня колотится сердце. Страшно.

А она смотрит на меня и улыбается.

Мы выходим из автобуса в центре деревни, где остановка, Дом культуры, школа, детский садик, клуб, кафешки, палаточки – все прижимается друг к другу тесно, съежившись.

Она отходит немного в сторону, а я стою, как испуганный воробей, взъерошенная.

Он встречает меня радостно, обнимает, целует.

– Как доехала?

– Нормально, – на душе моей становится легче и теплее.

– Тут должна была с тобой моя мама ехать… – его взгляд блуждает в толпе приезжих. – Мама!

Он идет к ней, приводит ко мне и представляет:

– Мама, это Аня. Аня, это мама – Катерина Ивановна.

Она подмигивает мне озорно и улыбается.

– Очень приятно, – говорю я.

– И мне, – она говорит уже по-русски.

И мы идем потихоньку домой. У нее звонит телефон, она отстает немного и говорит с кем-то, и я не могу ничего разобрать, только слышу:

– Хороші новини. Син невістку привіз. Аня…

2012

Трое

Нас было трое – я, Григорий Сковорода и Покровский собор. Григорий Саввич все порывался идти куда-то, но я остановила его, попросила поговорить. Так и застыл он, идущий, а я села рядом.

Покровский собор, белый, с золотыми куполами, отметил полдень звоном колоколов.

Был удивительно теплый и солнечный весенний день. Небо такое высокое, прозрачное, что казалось – и воздух легче, и места в городе больше, и все вокруг светлое и просторное.

В сквер пришли трое музыкантов почтенного возраста – двое мужчин и женщина. Гитара, скрипка, аккордеон, жестяная коробка. Они стали играть одновременно, не совещаясь, как будто этот мини-концерт был тщательно отрепетирован, много раз сыгран и даже слегка обычен.

А, может, так оно и было.

Они играли, и музыка возвращала им ушедшие годы, молодость. Они играли что-то свое, незнакомое, но такое красивое и простое!.. Их лица радовались и музыка лилась легко и свободно, как шампанское в бокал.

Недалеко от них пристроился престарелый хиппи, как будто с ними заодно – высокий, «хвостатый», бородатый, заброшенный. Тоска в его глазах привлекала голубей, и они слетались к нему, как ручные, и клевали хлеб, который он им крошил.

Сковороде понравились музыканты и их музыка. Он решил, что не зря остался здесь.

Покровский собор, древний и большой, тоже грелся в лучах солнца и был радостным, фырчал фонтаном, что стоял в сквере (по старой памяти собор испытывал к нему нежные чувства), перебирал колокола и блестел куполами.

А трое музыкантов все играли свои мелодии. Бабушка с маленькой девочкой лет трех-четырех проходили мимо, остановились, стали слушать. Девочка попыталась танцевать, но у нее не очень получалось. Тогда они прервали музыку – на полуслове, на полувздохе – и, перемигнувшись, стали играть «Танец маленьких утят». Девочка затанцевала, и бабушка смотрела на внучку счастливыми глазами.

Сковорода слушал.

Покровский собор замолчал, затих.

Странное чувство овладело мной: все такое настоящее, живое, чистое, что на глаза наворачиваются слезы и нечего больше сказать.

По ступеням в сквер спустились трое молодых людей. У них дреды, рюкзаки, свои словечки и яркие внешности. Два парня и девушка (ей явно не было еще семнадцати), худенькая, бледненькая, светленькая, в штанах-шароварах и множестве браслетов. Они сели рядом со мной на лавочку и заговорили громко, развязно.