– Понятное дело, ты у нас добренький мужчинка, пообещал, что в заднюю дырку не полезешь.

– Само собой. Только обещания даешь для чего?

– Чтобы послать их на хер!

– В точку! Вместо грудок два кукиша. В подмышках и на лобке волосиков наперечет. Я еще тогда подумал, больная что ли? Кувыркались мы с ней целый вечер, от и до. Старалась, пыхтела, стонала, вся в поту. А потом я не утерпел, потраченных денег стало очень жаль, а злоба не к паучихе, а к этой тощей и конопатой; давай-ка на животик – она серыми глазками на меня и тихо заплакала, кровь ведь пойдет дяденька, измажешься.

– А ты?!

– Да нет, мне уж хватило. И там, между ягодиц, бахрома одна, будто материю рвали, противно стало. А эта дурочка радостная такая, всего меня обцеловала; это, шепчет мне на ухо, подарок мне на день рождения. Спрашиваю, а сколько тебе? сегодня тринадцать исполнилось, отвечает, сама все улыбается, только губы дрожат. В руках комкает розовые трусики, спасибо вам дядечка. Ты чего молчишь?

– … Пойдем, выпьем.

Я слушал и смотрел на острый змеиный язык, слизывающий слюну с мясистых красных губ. Потом поднялся. Мне показалось, что одно из коричневых школьных платьиц сбросило очередные деньги в сумку Паучихи и обернулось ко мне серыми беспомощными глазами. И я сделал шаг. В голове, как это бывало и раньше, возник ослепительно-сияющий огненный шар. Сейчас я видел только зеленый платок с ядовитыми розами. И я сделал еще шаг. Но худенькая женская рука ухватилась за мою рубашку и тонкий знакомый голосок тревожно зашептал:

– Володя, не надо, пропади они пропадом! Поедет домой, я куплю водочки, креветок, посидим, выпьем.

Когда такси, лихо развернувшись, исчезло в темноте, мы остались на ночной Тургеневской улице. Справа тускло светил уличный фонарь, за железными воротами нашего отеля красиво пели протяжную осетинскую песню.

Я обнял Надю, прижался лицом к ее дымчатым волосам и тихо сказал:

– Скрипка Моцарта не появилась. Не сработало.

– Что ты говоришь? О чем ты говоришь?! Я боюсь, когда ты начинаешь говорить о скрипке. Надо успокоиться и просто забыть. Постараться забыть.

– Нельзя исправить, – сказал я, – то, что нельзя исправить. Или можно. Если бы я сделал еще несколько шагов.

***

Мне всегда казалось, что ночь в южных широтах наступает почти мгновенно: щелчок – и от слабого свечения позднего дня к «хоть глаз выколи». Но, то ли Анапа не совсем уж на южных широтах, как и само Черное море, то ли этот вечер случился как выход из болезненного состояния прошлого дня.

К анапской балюстраде нас подвез уже знакомый таксист армянин. Мы попросили – чтобы не очень людно, но красиво. Он на минутку задумался: «мол, не дурачки ли эта четверка? В Анапе вечером, и чтоб не людно!», но потом утвердительно кивнул. Балюстрада со стороны автомобильных подъездов была затенена деревьями и кустарниками. Остро и пряно пахли невидимые сейчас цветы. Редкие фонари сосредоточились в основном возле торговых павильонов.

Зато за перилами, насколько хватало взгляда, небо охватило море, на горизонте сливаясь в розовые облака. И ветер приносил за собой необыкновенную свежесть и чистоту, шумы прибоя об огромные угловатые прибрежные камни и всего того что жило в воздухе и на неспокойной поверхности моря.

Окончание дня словно бы замерло в неясной призрачной дымке.

– Ой, еей! – сказала Аннушка, очаровательная брюнетка, такая живая и непосредственная в свои двенадцать лет. – Даже холодно стало. Мам, а ты взяла ветровку?

Оля нарочито сердито хлопнула дочку по плечу. Каждый раз, когда я смотрел на них, то понимал, что генетика выкидывает порой такие штуки, что диву даешься. Аннушка будто только сейчас из Иерусалима. Настолько ярко и резко в ней проявились самые типичные черты древней и умной расы. Оля? Как выглядит украинка с обложки рекламного проспекта; полная и крепкая, широкие славянские скулы, кареглазая, очень большая грудь, предмет ее постоянных огорчений.