А летом я любил августовские дожди. В них не было утомительной влажной жаркости, а в ленивом прохладном падении капель уже ощущалась близкая осень. Дождь долго-долго, ровно-ровно постукивал по крыше, и я сидел в сладком оцепенении; впереди прямоугольный светящийся экран, мерцающий луч над головой, усыпляющее постукивание сверху. Дежурные распахивали двери и мокрые слабые фонари в темноте расплывались радужными неясными очертаниями. Я выходил из зала и позади оставались Красная Москва, Шипр, Душистая сирень, чеснок, сало, пот – и перехватывало дыхание от прохладной и нежной свежести. Вода, стекая по сливным трубам с крыши, булькала, вздыхала, всхлипывала и, наконец, с шумом выплескивалась в темные лужи.

Каждое деревцо, каждый кустарник под дождем звучали и пахли по-особенному. У березки звук четкий и резкий, она словно ракетками отбивала листочками дождевые капли и запах был ясный и твердый. В кустарниках звуки дробились, дрожали натянутыми струнами и запахи травы, воды, земли, сгнившего среди выгнутых веток.

Но я всегда прикуривал папиросу у осинки, стоявшей в отдалении от остальных деревьев. Она под дождем поникшая, с опущенными плечами, листочки ее шепотом принимали дождевые капли. И пахла она … ну с чем можно сравнить этот слабый горьковатый запах? Наверное, с юной застенчивой женщиной, когда она в открытом летнем платье нечаянно вскидывала руки, поправляя волосы.

Есть такие улицы, казалось бы, ничем не примечательные, даже совсем убогие, но играющие в жизни роль особую, определяющую. Для меня это улица Горького. Я до сих пор помню ее запах: гнилостный, как от перебродившей мертвечины. Из серых облупленных стен местного пивзавода прямо в речку входила широкая ржавая труба, из которой мутным нескончаемым потоком лилась дурно пахнущая жижа.

По обеим берегам речки, заросшей водяным тополем, стояли несколько десятков одно и двухэтажных зданий. Они все казались мне одинаковыми; были перекошены в разные стороны, кривые распахнутые ворота, почему-то вечно не распиленные темные бревна, на бревнах угрюмые небритые мужики в фуфайках, мужики сидели просто так, не разговаривая. Дымился «Север», у ног стояли распочатые бутылки «Хрущевки». А чуть дальше переполненные помойки и несчастные костлявые собаки.

Однажды ранним октябрем, на удивление теплым и уютным, около семи часов вечера, а значит в глубоком сумраке, я шел из библиотеки домой. Тополя уже опали, листья шуршали и пружинили под ногами. Уличные фонари не горели, в окнах домов почти нигде не было света. И только в одном угловом окне на втором этаже сияла люстра. Занавески отдернуты и девушка с распущенными черными волосами в тонком изумрудном платье, красиво и элегантно облегающем ее стройную фигуру … играла на скрипке. Эти давнишние воспоминания?! Где в них правда, а где фантазии? Одно перетекает в другое и теперь уже не отличишь вымысел от реальности. Была ли девушка в освещенном окне так уж очаровательна и так уж восхитительно смотрелось ее платье, и скрипка … ну нет! Скрипка была определенно. И конечно была рябина. Мой взгляд сместился влево за потоком света из окна, и я увидел ее, украшенную ярко алыми ягодами, скромно стоявшую среди однообразных тополей, волшебно закутанную в электрический свет. Как это так случилось что среди вонючей темноты улицы Горького я встретился с ожиданием чуда. Но чуда не случилось! девушка провела смычком по струнам. Вы слышали, что получается, когда проводишь чем-то железным по стеклу? Зубы от этого звука ноют, в глазах слезы, руки холодеют. Право, можно впасть в отчаянье. Все, все было испорчено – ожидание нежности и очарования, нежданного подарка осеннего вечера – все стало пошлым и бессмысленным.