Дух перевел в мотоциклетной коляске землячка-вологжанина Валентина Голубкина. Парень недавно заступил на лесничество, не говорун, стало быть, лишнего не сболтнет. Да и солидности прибавляло к грузноватой фигуре.

Перевалило за обед, и торопился Акимыч. Попросил к дому завернуть.

– Я в три секунды. Как солдат!

И в костюме, еще не надеванном (над задницей фабричная бирка болталась), холщовый мешок под мышкой (другой тары не придумал: «отоваримся – да с богом. Лишь бы в езде не поколоть»), вскоре выскочил, не помешкав со стаканом домашней, ударившей в пот. Но голову облегчило.

Как выбрались на пустую шоссейку, Валентин погнал вовсю. Аки-мыч мешок с бутылками уместил в ногах поудобней и ветром захлебывался, покуда не съехали, будто свалились, в проселочную колею.

В неогороженном дворе лесничества ни души не попалось. Старый еловый лес укрывал хозяйственные службы и дом на отшибе, с крестом телеантенны над крышей.

Валентин на руках вкатил мотоцикл вглубь сарая.

– Эй, ты там возьми сколько осилим, – крикнул Акимыч. – А мешок соломкой притрусь!

Валентинова жена Нина шла по тропке среди луговой полыни.

Четырехлетний Петр шагал впереди, крепенькие ножки, обутые в сандалии, ступали по-отцовски, вразвалочку. Нина посмеивалась: в детсад будущим годом можно человека самостоятельно выпускать, дойдет и вернется.

Мужа рано не ждала. Поэтому, забрав сына из детского садика, засиделась у подруги. Нина была местная. Все у нее сложилось с виду благополучно: по окончании техникума привезла мужа и на работу устроилась при нем. Ей завидовали. Правда, отбывая на дальние кордоны дня на три и дольше, муж, по слухам, пьянствовал. Зато не дома.

В окнах не горел свет. Хотя смеркалось поздно и северная заря за полночь, без огня не сидели. И днем в комнатах было сумеречно от посадок. Нина собиралась спилить часть из них.

Окна были темны, но чувствовала: муж дома. И не один.

Из сеней она услышала чей-то срывавшийся в бормотанье голос. Подняла на руки сына и вошла.

Сидевшего за столом не узнала.

Гость пожурил, вставая:

– Ну, Ефремовна… Своих не жалуете!

Нина смутилась. Однако быстро справилась с собой, поставила на плиту кастрюлю с борщом, спустилась в подпол за сметаной, не забыв раздеть и уложить сына.

Мужики тем временем торопливо прикладывались к стаканам. Акимыч шептал, разливая впотьмах:

– На слух, по количеству бульканий! Фронтовая привычка… Душевная. Эх, по залапанному стакану тоска, по килечке пряного посола! Отдавишь внутренности и тащишь родимую промеж зубов. Не в маете, не с барского стола. Но до царьков-бояр нашенских далече, чем до господа бога!

Валентин под конец плохо чего понимал. А Акимыча до дивана еле довели.

На предутрии его подняла жажда. В сенях напился из ведра, проковылял во двор.

Серый тек туман. Небо стояло, как каменное. И ни деревца, ни ветелки слабой – на всю даль.

Акимыч не узнал окрестность. И, недоумевая, вернулся досыпать.

Утром выглядел беспокойно и как бы озябшим. Был поздний, десятый час, солнце обещалось нежаркое за облаками.

Выехали, и день поднялся. Скатились с шоссейки и потянули за собой пылевой хвост. В небесном охвате леса синели.

У планташки молодняка к бензинной гари примешались запахи цветов. Акимыч продрался вглубь старого ельника. Пахнуло теплой, печальной сыростью на прогалинах. В светленьких крапинах, как источенные, личинками дырявленные, жались понизу листья ольхи. Сюда доставало солнце. В траве вспыхивало и гасло под облачной тенью. Пригляделся: роса пополудни. Вспомнилось: тоже вот капельки-росинки… пота на бабьей губе. Бывало, прислушивается из-за двери к его шагам, пот на губе и под мышками… А после фронта, госпиталей хотелось вальяжа, чтобы со вкусом, чтобы как первый глоток!