А ведь как думал распорядиться днями! Повозлежит на лесной траве-мураве – сам по себе человек. И кабы неприметный закоулочек души вздрогнул, предвкушая волю, – нет, всю душу охватило! Мечталось мальчишкой: стоят леса глухоманные, как до монгола… городки-поселения у медленных речек над крутизной береговой, и небо дикое, в тучах. А за тридевятыми далями, за большими и малыми водами русскими длинногривые кони пасутся, во́роны летят встречь ветру, маша крылами… Как в какой сказке вычитал! А ведь верно, вычитал однажды – удивительное: «Цветут растений маленькие лица, растет трава, похожая на дым». От книжек ли, от многодневных ли скитаний по лесам за Сухоной-рекой, волчьим, на версты, куда сердобольные мужики брали с собой на охоту, это и пошло: хочу знать каждую неприметную травинку лесную, каждого вольного дерева жизнь, хочу, хочу!
А теперь день прожитый что пометит? Дереву дает смысл человек. А человек – сам себе? И по-всякому выходило. Когда кто какой? В окладе на волка сразу видно, кто рядом на номере, что за человек. И спохватывался: как у всех хлопоты с темна до темна. И чудно подумать, что по-другому будет когда-нибудь.
Рывками лодка подошла, лесник Есин выволок плескавшее ведро, стал, суетясь, налаживать костер. Но уступил Валентину, занялся рыбой.
Поставили ведро на огонь, мух сдернуло с окровавленной травы и свалившееся на людей комарье отнесло дымом, он расползался по воде, смешиваясь с полосами тумана.
До ухи не дотерпели.
Леснику Есину, у себя за столом просидевшему трезво и мечтавшему выпить, Акимыч первому налил. Не отказался и сам – смуту перебить. Он не участвовал в рыбалке, а хотел. Под его руками и костер разгорался неживо, тлел.
От кипевшего ведра, казалось, тиной отдавало. Смеркалось над полями. Треск моторки услышали, когда выскочила под самый берег, раскидывая камыши. Двое служащих рыбнадзора, в форме, подошли к костру.
– Что, мужички-удальцы, ушицу хлебаем? Ого наловили! А сеткой-то запрещено.
Узнав Акимыча, сбавили тон. И подсели…
У одного из них начальник лесхоза и заночевал.
Не появился он в лесничестве ни утром, ни на третий день. Поняв, что откочевал восвояси, Валентин аж перекрестился.
А корреспондент так и не приехал.
Спустя двадцать лет, которые в своих рассуждениях Акимыч отвел здешним лесам, он уже не служил ни по какому делу. Лесов действительно кое-каких не стало. Да и жизнь вся переменилась.
1996
Никанор и Анна
I
В осокорях, надсадно крича, устраивались грачи. Вечер заламывал им крылья, кидал на бок. Под вечер прошел легкий дождик, оставив запахи зацветавших черемух и сырой дороги, прошумел вдоль улицы, по жидкой листве в палисаднике перед домом.
Тускло алела окраина неба над нависшей тучей, за лесом погромыхивал и перекатывался слабый гром.
Часто поглядывая в оконце, Никанор в сенях строгал ножки табурета: был спешный заказ от дальней деревни, от какой-то бабки Князихи. Он топтался на скрипевших стружках, примерялся, сдувал древесную крошку с верстака и – коротко, быстро дергал рубанком.
Уже гнали стадо за деревней; слышались женские и высокие детские голоса, протяжное овечье блеяние. По временам громко, как выстрел, хлопал бич.
Никанор распахнул тяжелую дверь, припер колышком. Постоял на пороге, – как всегда, когда руки его находились в бездействии, что-то соображая про себя… Он был по-крестьянски низкоросл, худ и нескладен, жилиста была красно-загорелая шея, туго перехваченная воротом застиранной и из-под пояса выпущенной косоворотки с набором разных пуговок; кривы, но ходки были ноги в еще добрых армейских сапогах, а мелкое, желвакастое лицо сумрачно сосредоточено. Глядя на улицу, он думал, вслух разговаривая сам с собой, что к Николину дню заработает рублей сорок пять и употребит их как хочет. Праздник был в другой деревне, поэтому особенно хорошо было думать о нем. Никанор представил, как его встретит дальняя родственница, Ленка, – она давно просила починить ворота, он бы починил. Плотницкая работа – вольная, подходящая. Это – по нему…