На другом берегу реки, там, где сосны стоят обвитые сочным хмелем до самых крон, к ним навстречу вышли косули. Просто звери – доверчивые, живые, подставляющие спинки и шеи, осторожно снимающие губами подсоленный хлеб с ладони. Князь гладил теплые уши, покатые лбы, дивился на нежные, почти девичьи глаза с загнутыми ресницами. Косуля – добыча, вкусное мясо, он помнил. Но сейчас ему показалось, что он больше не сможет травить собаками это лесное чудо, всаживать нож в беззащитную грудь – а вдруг именно этот зверь брал хлеб у меня с руки.

Хмурый взгляд неприятно-желтых светящихся глаз едва не напугал князя. Кто-то большой, злобный поселился посреди бурелома и ворчал там, косился на прохожих недобро, хрустел, разгрызая кости, чем-то противно чмокал. Волх цыкнул туда, погрозил кулаком:

– Упырь проснулся. Голодный весной, а сил, чтобы крупную дичь завалить, нет. Вон, заволок себе падаль какую-то и жует помаленьку. Был бы ты тут один, князь, мог бы и не вернуться в свой Ладыжин.

У протоки, где крутой берег Сальницы бросал в речку длинную песчаную косу, в воде резвилась целая толпа водяниц – острогрудых, пригожих, сладеньких. Они мыли друг другу длинные волосы, плели венки из первых желтых лилий, плавали вперегонки или просто качались в волнах, улыбаясь звездам. Чужие люди сперва всполошили их – красавицы с визгом бросились прятаться кто в воду, кто в заросли камыша. Но потом водяницы осмелели, стали выглядывать из укрытий, строить глазки и нежными голосами зазывать гостей искупаться и поласкаться.

– Хочешь к ним? – насмешливо спросил Волх. – Пошли… окунемся. При мне не обидят, не защекочут.

Красный, как рак, Борис отрицательно помотал головой.

– И правильно, – согласился Волх, – они только с виду красивые. А сами холодные, как лягушки, и радости никакой.

Тропинка протекла через поле и остановилась у самой границы величавой дубовой рощи. Уставший, трудно дышащий Волх усадил князя на большой пень подле старого кострища, пошарил по кустам, добыл изрядную груду хвороста… И запел. Постукивая пальцами по углям, затянул какую-то длинную песню без слов. То ли жаловался Волх, то ли печалился, то ли звал кого низким переливчатым голосом. Князь почти задремал, когда пронзительный свет ударил в глаза. На разлапистой груде хвороста преспокойно сидела жар-птица. Небольшая, размером чуть больше хорошего петуха, с длинным пышным хвостом и малюсенькой остроклювой головкой. Она переступала с лапки на лапку, вертела носом – совсем как голубь, который просит об угощении. От оперения расползались мелкие искры, хворост уже занялся. Волх зыркнул на Бориса, тот попробовал вспомнить обычай жар-птиц, но бесстыжая птаха его опередила. Хлопая крыльями, подлетела к самому лицу, прицельно клюнула в оплечье, сглотнула гранат и взмыла в небо – потанцевать, покрасоваться под облаками. Тронув маленький ожог на носу, князь порадовался, что брил бороду и усы по византийскому обычаю – иначе быть бы ему паленым.

– Мало кто из крещеных видал то, что ты нынче. А тебе открылась дай бог сотая доля того, что можно увидеть. Алконост прячется, Сирин спит, из звериных хозяев никто не вышел – ни Кабан, ни Волчиха, ни Тур. Полуденницы по ночам таятся, дедушка Водяной по весне в озере на самом донце хвостом воду мутит, Индрик-зверь только летом в наши края забредает, Пчелиная Матка от роя далеко не отходит, – усталый Волх прилег у костра, бородой к небу.

– Благодарствую, Волх… – князь замялся – язык не поворачивался проговорить «Ящерович». – А ответь мне как родич родичу, благо вскоре мы породнимся…

– Давай, – согласился Волх.