День, казалось, тянулся вечно. В обед вернулся Напайос – всклокоченный, шерсть в репьях, но довольный. Он добрался до вересковых холмов и сумел договориться с владычицей местных духов, дав ей хорошую цену – одно маленькое ожерелье, из-за которого в свое время было очень много переполоха. И наивные варвары встретили у реки чудный табун – полсотни бесхозных кобылок редкостной красоты, белогривых и кротких. Пока охотники до дармовщинки переловили лошадок, пока оседлали… пока собрали из реки трупы сумасбродов, оседлавших бешеных кэльпи[27], пока начали строить мост через реку. В общем, чуть задержались бедняги саксы.

Ввечеру на стенах зажглись огни. Аврелиан лично стоял у ворот, ожидая атаки. Чуткий слух трибуна уловил дальний шум шагов, звонкий ритм марша. Все-таки они пришли ночью. Он скомандовал: катапульты наизготовку… но, по счастью, не успел выстрелить. Ветер донес походную песню, три десятка охрипших глоток скандировали:

Три десятка покрытых шрамами ветеранов со щитами и копьями. Значок легиона – кто его сохранил, как?! И сияющий, словно новый денарий, сын во главе отряда.

– Мы будем сражаться рядом с тобой, трибун Аврелиан Амброзий!

Аврелиан хотел было напомнить мальчишке, что по закону Рима за неповиновение отцу полагается смерть, но не стал. Отвернулся к стене, подозрительно моргнув, а потом высказал на чистейшей латыни все, что думает об отряде, бойцах и их молодом командире.

Хитроумные саксы атаковали за час до рассвета. Надеялись, видно, что стража уснет… и получили четыре горящих, брызжущих смолой ядра, одно за одним. Жаль, темнота помешала прицелиться, трупов почти не осталось, но для первого раза хватило. До рассвета было спокойно, слышались только шорох и скрипучая незнакомая брань.

… А потом… какие четыре сотни?! Мало не тысячная орда белокурых свирепых бойцов окружила виллу. У них не было лестниц и стенобитных орудий, но Аврелиан знал: собрать тараны из дубовых стволов – пустячное дело. И никакая молитва тут не поможет. Катапульты стреляли, но смолы было мало, и ядер мало. Саксы ждали. Возились. Орали мерзости и показывали бесстыжие, плохо вымытые зады. В один трибун со стены лично засадил дротик, но легче ему не стало.

Когда дневная жара сгустилась и стала вязкой, горящие стрелы полетели внутрь. Запылали хлевы и пристройки. Трибун подумал, что правильно приказал угнать скот, – стадо обезумевших от огня коров разнесло бы всю оборону. Шансов не было. Дым застил глаза. От людей пахло потом, кровью и страхом. И только юный Аврелий был весел – первая битва, первое настоящее сражение. Видя, как пламя отражается в яростных и веселых глазах мальчишки, трибун понял, сын мечтает о подвиге, о настоящем бое. Погибать – так с музыкой, хоть такой подарок принесу сыну. Старый дурак…

– Эй, трубите! – громогласно рявкнул трибун, поднял гладиус к небу – и шатнулся от неожиданности, получив стрелу в бок. Бревна, на которые он упал, оказались теплыми и смолистыми, лоскутки золотистой древесной шкурки мелькнули перед глазами, словно крылья весенней бабочки. Дымный воздух стремительно начал темнеть. «Вот и все. Больно. Очень больно», – подумал Аврелиан и из последних сил приподнялся на локте, напряг могучую грудь для команды. – В атаку, сукины дети, за Рим!

– Стоять! – рявкнул вдруг Напайос. – Слышите, вы, стоять!!! Всем заткнуть уши! Забить войлоком! Хватайте шлемы, шапки, что угодно – только закройте уши!

– Стоять! Всем заткнуть уши! Отступаем! – звонким голосом отдал команду Аврелий Младший. Он почувствовал миг колебания у солдат, но привычка подчиняться приказу была намертво вбита в легионеров. Поочередно, уклоняясь от стрел и дротиков, они соорудили себе заглушки – кто как умел. Потом управляющий отпер двери, и все бойцы, кроме сатира, втянулись во внутренний двор виллы. Аврелий и Люпус Эст отступали последними, они слышали, как трещат, ломаясь, дубовые бревна ворот, как гулко колотится в них таран, как хрипят, надрываясь, саксы…