– Если ты владеешь столь чудным, прекрасным княжеством, зачем тебе становиться просто зятем Бориса из Ладыжина?

– Знал, что ты это спросишь. У тебя выпить есть? – Волх приподнялся на локте.

Веселие Руси есть питие – прав был князь Владимир. А если невесело, тем паче без вина не обойтись. Заветная фляга полетела через костер, Волх ловко поймал ее.

– Знаешь, как погиб мой отец, Старый Ящер? Добрыня Никитич бился с ним три дня и три ночи. А потом затравил раненного собаками, словно зверя.

– И ты не отомстил? – удивился Борис.

– Я б его сам убил. По крайней мере попробовал. Злой стал Ящер, до крови жадный, до буйства неутолимый. Как почуял, что сила тает, власть из когтей уходит, яриться стал без причины, убивать почем зря. Матушку мою замучил… Она рассказывала, по молодости Змей веселый был, удалой, бесшабашный. На спине ее, девку, катал, сине небо показывал, чудеса небывалые. А под старость вот озверел, – Волх швырнул князю полупустую флягу. – И я тоже почувствовал, что зверею.

– Почему?

– Сила исконная во мне тает. Земля из-под ног уходит. Поговорить не с кем – я почувствовал вдруг, что забываю человечью речь. Там, откуда уходит мудрость, поселяется злоба, – Волх помедлил: – А еще я хочу, чтобы у меня были дети, которых никто не станет травить собаками.

И умереть не в какой-нибудь дикой щели, а на своей лавке в своих покоях, чтобы сын мне глаза закрыл. Вино вышло?

Борис кивнул. Тяжелый Волх поднялся на ноги, отошел к дальнему пню, пошарил там под корнями и выкатил темный от старости мелкий бочонок.

– Мед гречишный, столетний. К своей свадьбе берег – вот и выпьем, брат. Ты же братом мне теперь будешь, а, князь? Знаю, у князей брат брату враг хуже змея лютого может стать. Ты не бойся… землей родной поклянусь, водой ключевой, жизнью своей – никогда злоумышлять против тебя и рода твоего не стану. Пей!

В руки Борису лег прохладный деревянный ковшик. Такого меда он никогда не пробовал – кисловатый, чуть терпкий, пахнущий летом, он смягчал душу и целил сердце. Стало спокойно, отступили заботы, словно спал княжий венец. Очень давно не случалось Борису просто сидеть у огня – не охотиться, не сторожить добычу, не спешить в погоню или возвращаться с кровавой сечи – просто сидеть и смотреть, как пляшут по сухим веткам языки пламени. Ночь текла, словно сладкое молоко по Чумацкому шляху, круглые звезды то прятались за вуалями облаков, то, прищурясь, смотрели вниз. От земли пахло свежестью, молодая трава была мягкой на ощупь, сильные корни поднимали к поверхности влагу жизни. Пролетела сова и ворчливо заухала в чаще, ей откликнулся чем-то разбуженный ворон. Проходя к водопою, захрустели валежником отощавшие кабаны. Водяная лошадка подняла из реки белую голову и промчалась по сонной поляне, оставляя мокрый след на траве… Князь лег навзничь на землю – ему хотелось увидеть небо как можно полней, подняться ввысь к недостижимым звездам, в глубокую синь…

– Пора, брат, – тяжелая ладонь Волха легла на плечо, – рассветает. Закрой глаза.

Князь послушно зажмурился. Волх осторожно развязал ленту. Тусклый утренний свет резанул по глазам до слез, мир, казалось, стал серым и плоским…

– Это туман. Просто туман. Ступай по тропке, через Сальницу – по мосткам, бродом мимо водяниц не ходи. Вот, держи, – Волх бросил оземь пушистый клубок, – выведет. Значит, говоришь, к полудню в церковь?

– Да, к полудню, – ответил изумленный Борис. Он точно помнил, что не успел сказать Волху, когда его ждут в Ладыжине.

– Я приду, – Волх поклонился князю, грянулся оземь и взмыл вверх серым соколом. Тотчас клубок запрыгал, словно собачка, и покатился по тропке. Борис пошел следом. Утренний воздух был прохладен и влажен, кафтан промок от росы, стало зябко. Густой туман клубился вдоль стволов сосен, стекал с белых берез, вставал над текучей водой, мешая видеть, – или то пропадало колдовское действие ленты. Думая о своем, князь шел быстро, едва поспевал за шустрым клубком… мимо поля, вдоль левого берега речки, мимо старого вяза с расщепленною вершиной, мимо ветхих мостков… стой!