– Знаешь, почему вам тогда всё сошло с рук? – спросил меня как-то один из бывших комсомольских функционеров областного масштаба, в период описываемых событий курировавший наш институт.

И он рассказал мне следующее. Оказывается, мать Павла была из тех, ни с чем не согласных, кто тогда начинал всё активнее заявлять о себе. Состояла в какой-то организации националистического толка, ратовавшей за отделение этой огромной прекрасной провинции нашей страны, раскинувшейся на многие тысячи квадратных километров по обе стороны от Сены, с её бесконечными полями подсолнечника, с вишнёвыми и яблочными садами, с нашим Эльзасом и Лотарингией на востоке и покрытыми лесом горами на западе, с теплыми морями на юге, с городом, где мы учились и жили, с десятками других городов и сёл, со всеми народами и народностями, её населявшими. Она выступала за отделение этой благодатной провинции от нашей великой, протянувшейся от Балтики до Тихого океана единственной и неповторимой страны, каких никогда раньше на земном шаре не существовало и которую в конце концов людям, в том числе, и подобным ей, все-таки удалось развалить! При нашем попустительстве, конечно. Павел же, как предполагалось, не мог не разделять взглядов матери.

– Вот и преподнесли тогда ваше рукоприкладство как реакцию здоровых студенческих сил на проявление враждебной, националистической идеологии, – сказал мне бывший комсомольский функционер.

Не знаю, так ли это было на самом деле, только тогда всё встаёт на свои места! Становится ясно, почему в качестве платы за предоставление общежития из меня пытались сделать осведомителя! Коменданта интересовал не кто-нибудь – Павел! Так вот политика порой вторгается в нашу жизнь, даже если ты и не подозреваешь об этом.

Мы с Виктором постепенно оправлялись от многодневного стресса. Приехав с каникул, я переселился в комнату к Витьке – там освободилось место после того, как заваливший сессию Слава Пшеничный взял академический отпуск. О случившемся мы предпочитали не вспоминать. Окружающие, хорошо понимавшие это, тоже проявляли тактичность, никто не лез с расспросами и неуместным сочувствием. Разве что кое-кто из преподавателей, знавших нашу историю, время от времени интересовался, чем всё закончилось. С Павлом мы пересекались редко, стараясь не попадаться на глаза друг другу, благо, что учились на разных факультетах. Приходили в порядок и существенно разболтавшиеся нервы.

От Зои уже давно не было писем. Во время всей этой кутерьмы с Павлом мне было как-то не до душевных самокопаний, все другие проблемы отодвинулись далеко-далеко на периферию сознания и казались мелкими, несущественными. Конечно, оставайся у нас с ней всё по-прежнему, я, может быть, и старался бы найти у Зойки моральную поддержку и утешение, которых мне тогда так не доставало. Но, судя по её последнему письму, у моей дорогой подруги возникли свои жизненные сложности, вникать в которые я не собирался. Потому как был уверен, что виновником их является кто-то третий, так сказать, мой соперник. А раз так… На сей счет у меня имелся незыблемый принцип: никому никогда себя не навязывать! Если мне предпочли кого-то другого, что ж, значит, так тому и быть! Насильно мил не будешь. Что-то исправить, вернуть в прежнее состояние нельзя. Это всё равно, что пытаться склеить разбившийся сосуд: след в любом случае останется и со временем будет только всё более заметен. Для меня же любой, даже самый мелкий изъян во взаимоотношениях, представлялся неприемлемым. Конечно, в этом сказывался юношеский максимализм, но и с возрастом я не стал думать иначе. Виктор со мной не соглашался, он, естественно, придерживался другого подхода: