– Паш, я не хотел, – сказал Витька, – кто же знал, что всё так получится. Ты, это, прости, если можешь.

Павел продолжал молча лежать.

– Что, очень больно? – не зная, о чем ещё спросить, сочувственно вымолвил Виктор.

Пашка, наконец, повернулся в нашу сторону, затем сел. Говорить он не мог, его верхняя и нижняя челюсти были стянуты специальной стоматологической проволокой, пропущенной через просверленные между зубами отверстия – так в медицине фиксируются челюстные переломы. Он пытался произнести какую-то фразу, но мы ничего не могли разобрать, сплошное мычание. Тогда он поднялся и написал на бумажке: «Буду подавать на вас в суд». Витька изменился в лице, как, наверное и я, мгновенно сдулся, стал даже ниже ростом. Он вообще был паникером, быстро терял самообладание даже в менее критических ситуациях, что совсем не вязалось с его мужественной внешностью и сложившейся репутацией чуть ли не супермена. Если честно, мы с ним в этот момент были просто раздавлены. В тартарары летело всё: институт, сложившийся образ жизни, а может быть и свобода! Разговаривать с Павлом больше, в сущности, было не о чем. Мы вышли из комнаты, спустились вниз. Вахтер передал нам записку с просьбой немедленно зайти в деканат. Зам декана Прохоров, расспросив нас обо всём подробно, попросил написать о случившемся на бумаге. Мы написали.

– Что теперь с нами будет? – спросил Виктор.

– Не знаю, – сказал Прохоров, – думаю, из института исключат, из комсомола тоже. Остальное будет зависеть от пострадавшего, как он себя поведет.

Повисла тяжелая пауза.

– Он-то ведь тоже пострадавший, – наконец выдавил Витька, указывая на меня.

– Вот и не надо было тебе вмешиваться, пусть бы сами разбирались. А ты ещё с этим ножом…

Потом последовал вызов в институтский комитет комсомола. Его секретарь Яша Шведов, выслушав нас, заключил:

– Значит так, мы не будем бежать впереди паровоза, что-то предпринимать в отношении вас. Подождём, что решит ректорат, в зависимости от этого и поступим.

Что ж, и на том спасибо! До конца дня мы слонялись по городу, обсуждали различные варианты своих действий в создавшейся ситуации, но как ни крути, выходило, что кругом виноваты именно мы с Витькой.

– Вот сейчас возвратимся в общагу, а там уже нас с тобой менты поджидают, – промолвил мой друг как-то совсем уж обреченно.

– Ну, это ты чересчур хватил, что мы, бандиты какие, чтобы нас под арест сразу брать.

– Главное, посоветоваться не с кем, кто бы мог подсказать, как в нашей с тобой ситуации правильно поступить. Должен же быть какой-нибудь выход?

– Ты же слышал, Прохоров сказал: все теперь зависит от Пашки. Надо с ним договариваться.

Витька на миг оживился:

– Ты прав, это единственный выход! Но он даже говорить с нами не хочет!

– А нож-то твой где? – спросил я у него.

Виктора аж передёрнуло.

– В сортир выбросил!

– Зря, надо было в Сену.

– Да я сам не свой был, хотел поскорее от него избавиться, раскурочил и утопил в ватерклозете.

– Если захотят – найдут!

– Да какая разница, найдут или нет! Свидетелей столько было: Андрюха, Валерка, ты… Черт меня дернул вытащить его!

– Ладно, чего уж теперь головой биться об стену. Давай думать, как выпутаться из ситуации.

И мы, по которому уже кругу, принялись искать выход из случившегося.

На другой день из маленького шахтерского городка, расположенного на западе Лотарингии, приехала Пашкина мать. С нами она встречаться не стала, сразу пошла в деканат, ректорат и куда-то там ещё. Мы понимали, её приезд должен решить многое. Время шло, а в отношении нас с Витькой пока никаких мер не предпринималось, и эта неопределенность, пожалуй, была мучительнее всего! Учеба была заброшена, на лекции и практические занятия мы не ходили, было невыносимо ловить на себе сочувственные взгляды товарищей. Кое-кто вообще смотрел на нас, как на обреченных, чья песенка спета. Да мы и сами, сказать по правде, думали так же. До сессии оставалось всего ничего, но предстоящие экзамены нас уже как бы и не касались: мы, в общем, не сомневались, что нас, как минимум, попрут из института. Больно было сознавать, как такое перенесут родители! Я представлял мать и отца, это известие их, конечно, убьет! Поэтому первый порыв – рассказать им всё о том, что случилось, я в себе решительно задавил. Буду молчать до последнего, пока не вынесут окончательный приговор. Ну а потом, никуда не денешься, придется признаться. Но пусть это будет как можно позже. Витька решил поступить примерно так же. Всё приходилось держать в себе.