Вечером перед отъездом Ада призналась, что будет очень скучать, потому что Харви для нее – единственный человек, кому она верит без оглядки и готова всю душу вывернуть наизнанку. И она не шутила и не преувеличивала, так как следом рассказала о том, о чем до этого не говорила. Родители Ады развелись более десяти лет назад, и тогда что-то сломалось в ней, с тех пор у нее не было друзей. Да, знакомых – много, и с родителями она поддерживала отношения, и со старшим братом, но близко она к себе никого не подпускала. И еще много и долго выговаривалась Ада, а Харви было понятно каждое ее слово, да и, в общем-то, она давно подозревала, потому что детей разведенных родителей видно издалека. Ада, этот хрупкий воробышек, стала Харви еще ближе, ей хотелось отогреть ее своим теплом и утешить, но на это у нее не было внутренних ресурсов, Харви даже не нашла в себе храбрости рассказать Аде о том, что та вовсе не одинока в своей истории. Харви просто обняла Аду.

– Спасибо, что рассказала, спасибо тебе за доверие. Я очень это ценю.

– А я рада, что спустя десятилетие у меня наконец появился близкий человек. Да здравствует искусство!

– Да здравствует искусство! – повторила Харви.

Так родился девиз их дружбы, который они пронесли через всю жизнь.

Уезжая из своего личного райского места, Харви испытывала грусть, но это была уже светлая грусть человека, который наконец был способен испытывать всю разнообразную гамму чувств, воспроизводить оттенки настроения в ответ на внешние обстоятельства, а не выдавать словно испорченный принтер раз за разом черные листы.

Когда неисправен принтер, первое действие многих – это слегка ударить по нему, в надежде, что он заработает исправно, пусть хотя бы до следующего раза. И как это ни парадоксально, иногда это действительно помогает. Когда человек и без того является заложником самых тяжелых своих чувств, многим хочется его еще более добить, нанести удар беспомощному существу, которое не в силах дать сдачи. И ровно таким же парадоксом является то, что это иногда помогает. Возможно ли, что дедушка тогда ушел от них, чтобы удар был пробуждающе сильным? «Очнитесь! Очнитесь! – кричал он таким образом. – Как вы, хорошие люди, могли позволить жизни привести вас к такой развязке?» Он не мог видеть, как мы бы продолжали жить, игнорируя очевидные проблемы, смиряясь с худшей долей, с тем, что сами себя крутили, выворачивали и завязывали, словно фокусник скручивает шарик, чтобы стать тем, кем мы абсолютно не являемся. Дедушка нанес такой сильный удар, который должен был либо добить, либо возродить. Дедушка пожертвовал собой, давая всей семье шанс на жизнь настоящую.

Харви летела домой и не могла перестать думать о дедушке. Он был прав, так больше продолжаться не могло. Пусть лучше каждый бы из ее малой семьи не жил вовсе, чем продолжал ползать в грязи, закапывая себя все глубже. Но Харви увидела жизнь, и ей захотелось стать ее частью, ради дедушки, ради самой себя. Дедушка бы очень этого хотел.

За несколько дней до смерти, когда мама еще никому не сказала о предстоящем разводе, дедушка, мама, дядя и Харви сидели за обеденным столом в ожидании бабушки, которая осуществляла последние приготовления к семейному обеду – нарезала хлеб. Дедушка и Харви сидели рядом, болтали об учебе Харви. Неожиданно дедушка протянул руку к голове внучки, провел по волосам безмолвно, словно прощаясь. Харви замерла, чему сама удивилась, ведь обычно она всегда одергивала голову в такой ситуации, боясь, что прикосновение ладони загрязнит волосы. Но в тот раз Харви не шелохнулась, посмотрела дедушке в глаза, а потом закрыла их и услышала в голове шепотом: «Spero Meliora». Харви открыла глаза и вновь посмотрела в испуге дедушке в глаза, на этот раз задавая свой безмолвный вопрос: «Но ты же еще не успел научить меня играть в шахматы!?» Дедушка отвел взгляд, перевел его на бабушку, которая поставила свеженарезанный хлеб на стол.