Ошибка выжившей Светлана Стичева

Пролог

Он сидел прямо в центре, парень моей мечты. У него были синие глаза с густыми ресницами – любой девице на зависть, римский профиль и скуластые щёки с ярким румянцем. Метр девяносто – даже сидя, он смотрелся выше остальных, расположившихся на стульях по кругу. Я запнулась на входе в аудиторию и замерла на пороге. От него было невозможно оторвать глаз.

– Девчонки, проходите! – откуда-то сбоку взметнулся восклицательным знаком Ерёма, – добро пожаловать в наш книжный клуб! Сюда, здесь есть ещё два места.

Олег Ерёмин, аспирант-математик и руководитель этого кружка, выделил нам два места в созданном при ФОП клубе. Универовский ФОП (факультет общественных профессий) последнее время стагнировал. Студенты не интересовались историей искусств и французской философией, не хотели больше играть потрёпанные пьесы в самодеятельном театре, и только английский с выдачей переводческих корочек спасал положение. Ерёма ловко воспользовался ситуацией: он бегал со свежими изданиями Булгакова и Стругацких от ректора к профсоюзу и потрясал ими перед настороженными лицами: доколе, доколе, я вас спрашиваю, мы будем сопротивляться волне просвещенья?! На дворе конец тысячелетия, девяносто четвёртый год! Благодаря своему напору, а также оставленным «для ознакомления» экземплярам, он выкружил себе три часа вечернего времени в маленьком кабинете на третьем этаже, лабораторном физическом практикуме, где на полках вдоль стен тускло зеленели экраны осциллографов, опутанных проводами, как водорослями, а коробки со стрелочными вольтметрами походили на запас метательных приспособлений замедленного действия.

Поначалу дело у Ерёмы не шло, не хватало авторитета и внешней привлекательности. Тёмные отросшие волосы, закрывая брови, падали на квадратную оправу очков с толстыми линзами так, что глаз не разглядеть, чёрная футболка и джинсы с широким солдатским ремнём – про Ерёму хотелось сказать «тёмная материя», он гармонировал с физическим практикумом и не представлялся в другом интерьере.

На первое заседание книжного клуба никто не явился. Ерёма сделал выводы: он объявил клуб закрытым, запись в него строго регламентировал, и начал терпеливо ждать. Первой откликнулась Белка, резвая поскакушка с факультета на факультет и с парня на парня. У неё были маленькие острые зубки и рыжая чёлка, она переживала очередное расставание и топила горе в поэзии. Белка была принята с условием, что приведёт с собой двух друзей и расскажет о клубе ещё десяти. Приведённым друзьям было сказано аналогично – Ерёма интуитивно просек эффект пирамиды. Мы с Ксюхой пришли на третье заседание.

– Ну что, давайте знакомиться! – Ерёма подтолкнул нас в центр круга и вышел сам, по очереди указывая на книголюбов. – Это Игорь, Лена, Мансур, здесь Наташа и Борис, Фёдор Анатольевич Орлов – моё почтение!

Ерёма картинно кивнул в сторону моей мечты, Орлов шутливо взметнул руку «под козырёк». Какой же он красивый! Я думала об этом, наверное, уже в сотый раз, ещё со школы, где мы учились. Очарованная синеглазым знаменосцем, я высматривала его после уроков, я представляла, как он заметит меня, если сумею пройти мимо, слегка коснувшись. Заметит! Большего я просто желать не могла. Но прекрасный Орлов необъяснимо сторонился народа, кроме обязательной школьной программы не участвовал больше ни в чём, и напрасно вокруг его дома гуляли нарядные одноклассницы. Я знала, что Орлов поступил в универ годом раньше, и нет, ни в коем случае, это не стало причиной того, что и я туда подалась. Теперь изредка я встречала его в студгородке. Он проходил мимо, не глядя, он не знал о моём существовании, ну, ещё бы, ему нужна королева, такая, что будет под стать.

– Королёва. Меня зовут Жанна Королёва.

Я слышу свой голос как будто со стороны. Вижу отвалившуюся Ксюхину челюсть. Смотрю прямо в глаза Орлову, и он улыбается мне навстречу. Внутри меня будто загораются лампочки гирлянды, много маленьких разноцветных огоньков, что щекочут, мигая, в разных местах, той, новогодней, радостью предвкушения.

Улыбнувшись Орлову, и кивнув по кругу каждому – какие же они все милые! – я села на расшатанный стул, как на трон, задрав подбородок. И потом, на выходе из клуба, не помня, что вообще было на заседании – последний час я дрейфовала по волнам своей мечты – с особой чёткостью я отмечала приветливые лица девушек и заинтересованно осматривающие – парней, Ерёму, что вызвался проводить нас с Ксюхой, и Орлова, уплывающего за горизонт. Только подумать – мы будем с ним вместе! Вместе – неважно что, да хоть бы и просто дышать одним воздухом.

– Ну, ты, мать, даёшь! – Ксюха попрощалась с Ерёмой и больно сжала мой локоть, возвращая в реальность. – Какая ещё, нафиг, Жанна?! Как ты теперь будешь выпутываться?

Я же молчала, осознав ситуацию. Но только не так, только не сейчас! Орлов не должен узнать про мою тайну, мой позор, что никакая я не Жанна Королёва, и у меня другие имя и фамилия. Простое имя и некрасивая фамилия.

– Не знаю, Ксюха. Только клянись, что не выдашь! Зови меня Жанна, а дальше посмотрим.

– А, ясно. На Орлова глаз положила. Парень он видный, конечно. Вы, вроде, из одного города с ним? А чего же ты столько времени мялась? На, подержи!

Подруга воткнула мне в руку квадратное зеркальце и принялась яростно начёсывать затылок. И вот как объяснить Ксюхе с её ярко-красным ртом, металлическими клёпками на косухе и звонким голосом, что общий наш с Орловым город не то место, где сбываются мечты? Скорее, наоборот. Это место, где они гибнут. В самом прямом смысле.

Глава 1. Предсказание

Похороны в Тушинске проходили по вторникам или четвергам. В тот четверг хоронили Клаву-Цветастое-Платье, самую нарядную и весёлую учительницу городской музыкальной школы. Едва расправив младенческие лёгкие, Клава не закричала, а запела, известив кубанскую степь о своём неурочном явлении, а молодая Клавина мать, удивлённо приподнявшись на локтях в колхозной телеге и кутая в рушник голосистое чадо, качала головой: и в кого такая певунья? Дальше девочку с потрясающим слухом приметили: школьная самодеятельность, а потом музучилище, и очарованный залётный Одиссей, что взял её за руку после отчётного концерта, и увёз далеко-далеко, в южную долину, где течёт полноводная река Сырдарья и упираются в небо скалистые горы. И была у них любовь, словно песня, и семья, и сыночек, и мечтала Клава поехать всем вместе на море и сфотографироваться с обезьянкой.

С фотографии на памятнике – сером металлическом обелиске – удивлённо смотрела большеглазая тоненькая блондинка чуть за тридцать. Я не могла оторвать взгляд от красоты Клавиного лица, с трудом замечая, что ещё происходит вокруг. Впервые за свои восемь лет я не просто смотрела на похороны со стороны, а шла, как взрослая, вместе с женщинами в чёрных платках и мужчинами, одетыми, как на праздник, в брюках со стрелками и рубашках. У всех на руках были траурные чёрные повязки, а на лицах – выражение деловитой печали. Здесь были и другие дети, кроме меня. Девочек с чёрными бантами в волосах и мальчиков в школьных пиджаках, Клавиных учеников из музыкальной школы, привели проститься и увеличить процессию. Я уже слышала, что чем больше народа провожает в последний путь, тем больше уважения покойному, правда, было непонятно, как покойный об этом узнает, он же умер навсегда и взаправду.

Я стояла на обочине дороги, ведущей из нашего двора в центр города и далее в сторону кладбища, когда меня подхватила за руку и втянула в толпу идущих заплаканная женщина, немного похожая на Клаву. Мне не было страшно, а было немного грустно, и вместе с тем утешительно, потому что идти за похоронным грузовиком со спущенными бортами уж всяко приятнее, чем ехать на нём, а тем более, лёжа в гробу. Красный с чёрными рюшами гроб стоял посередине кузова, за ним – памятник, по сторонам от гроба на низеньких стульчиках сидели близкие родственники: нахохлившийся подросток и трое молодых, похожих друг на друга мужчин с одинаково ровными спинами. Грузовик медленно ехал по улице, вслед за ним шагал оркестр: три трубы (маленькая, длинная и большая) и огромный барабан, сверху которого были приделаны металлические тарелки, звонко смыкавшиеся при нажатии барабанщиком на какой-то тайный рычаг. Оркестранты всегда были очень красивыми. Летом – в белоснежных рубашках и чёрных брюках, весной и осенью – в блестящих атласных фраках, зимой – в элегантных шерстяных пальто. Музыку они исполняли всегда одинаковую. Этот траурный марш Шопена был привычным атрибутом города, и, заслышав его где-то на улицах, детвора сбегалась поглазеть, подслушать, а потом напридумывать, насочинять, и рассказывать вечером во дворе, когда стемнеет, зачарованной страхом малышне:

– А у бабы Зои, ну, той, что всегда шатается, выпала из рук сетка с бутылками, и она упала на колени и заплакала по-настоящему! Из-за неё все остановились, а потом догоняли грузовик наперегонки! И кто опоздал, заходил уже ночью! А ночью на кладбище творится такое!

После этих слов обычно сбоку кто-то выскакивал с растопыренными руками и уханьем, и визжащие слушатели без оглядки мчались домой.

Доехав до кладбища, которое было совсем недалеко от последней городской улицы возле озера, грузовик остановился: дальше гроб полагалось нести на руках до могилы. И к моему сожалению, детей, туда не пустили. Загрузив в стоявший у кладбищенского забора автобус, нас вместе с несколькими женщинами повезли обратно, к дому, где жила Клава и где уже готовились поминки. Ковыряя дырку в горячем дермантиновом сиденье автобуса, я строила планы о том, что в следующий раз обязательно придумаю, как пробраться на кладбище. Я там всё посмотрю и запомню, и меня будет уже не напугать вечерними рассказами, я узнаю всю правду и сама её всем расскажу! Долго ждать не придётся, в Тушинске постоянно кого-то хоронят.