– Понимаешь, она же закончила техникум. – Папа продолжал говорить полушёпотом. – Высшего образования нет. Мы когда познакомились, она чертёжницей работала и на вечернем училась, а я ей помогал.

Володя понимающе хмыкнул.

– Только закончила, тут Полинка у нас появилась. Много болела, Галя с больничных не вылезала. Хронический тонзиллит! Потому и худенькая такая, да ещё и не ест. Может сидеть за столом хоть по часу, над куриной ногой. Эх, прям беда у нас с ней.

– Беда? Итить-колотить, беда – это когда есть нечего, а тут…

Мы зашли в продуктовый павильон. Начинался он с фруктовых рядов, и первым делом Володя купил деревянный ящик, специальный, для перевозки фруктов на самолёте. Ящики заполнялись красно-жёлтыми персиками, приторно-ароматными, и рядами потом выстраивались в аэропорту на конвейерной ленте, уносившей их в специальный багажный отсек. С такими ящиками из города уезжали все, это был лучший подарок из Средней Азии.

– Валька обрадуется! Она у меня хорошая, готовит – пальчики оближешь! Вот приедете к нам, фирменным холодцом угостит. Холодец любишь?

Это Володя повернулся ко мне, и я немедленно затосковала. Разговоры о еде мне не нравились.

– Холодец мы не варим, а вот пловом я тебя сегодня накормлю!

Папа оживился. В отличие от меня он любил и есть, и готовить. Мама к готовке относилась прохладно. Вечно ссылаясь то на усталость, то на жару, то на стирку, она совершала минимум необходимых действий, чтобы накормить в первую очередь меня. Сама ела ровно, без видимого удовольствия, просто, чтобы закинуть что-нибудь в рот.

– Гости что ль будут? Или плов только для нас, четверых?

В Володином представлении плов был синонимом сабантуя, восточного праздника с песнями—плясками и кучей народа. Он уже успел попробовать на выходе из аэропорта обжигающе-пузырящихся чебуреков из тонкого, как бумага, тающего во рту теста, и безоговорочно влюбился в национальную кухню.

– Нет, без гостей. Галка последнее время гостей-то не очень. Неприятности у неё на работе. На Комбинате у нас коллектив тесный и дружный, но от тесноты много знающий, сплетни там, то-сё. Иерархия местная. Некоторые простить ей не могут, что чертёжница на инженерную ставку взобралась. Да ещё и начальник прямой – собственный муж. Я, понятно, за ней исправляю, и это отдельным товарищам сильно не нравится. Шпыняют потихоньку. Бабы завистливые такие злые бывают.

Папа вздохнул.

– Да, понимаю, у нас тоже посёлок махонький, восемь тысяч всего. Ничего ни от кого не утаишь. На что Валька у меня языкатая, так и то, бывает, ревёт в подушку. Хотя Валька всё больше от ревности. Я, правда, думал, что народ у вас тут покультурнее. Не кого попало ведь приглашают. В эти ваши «почтовые ящики» сложно попасть. Кучеряво вы тут живёте!

– У всякой медали есть и обратная сторона. – Папа усмехнулся. – У атомной медали, сам понимаешь, какая. Правда, медицина у нас тут хорошая, высший класс. Докторов, слышал, на спецкафедрах закрытых готовят.

– А вот всё одно: со мной бы ты местами не поменялся! – Володя хлопнул папу по плечу, и устремился в мясной павильон. Я решила затормозить, подождать маму. От запаха мяса меня тошнило, хоть от сырого, хоть от варёного. Лишь бы они не забыли купить арбуз! Хотя это и вряд ли, арбуз или дыня в сезон были всегда на нашем столе, как и яблоки, сливы и персики, весною черешня с клубникой, осенью гранат и хурма. Всего было в Тушинске в изобилии.

Маленький и уютный, чистый и зелёный, город-сказка, он прятался среди отрогов Тянь-Шаня в плодородной Ферганской долине. С гор, что виднелись на северо-западе, всегда дул свежий ветерок. Он приносил вечернюю прохладу после жаркого дня, обдувал утренней свежестью лица горожан, спешивших на Комбинат, и, путаясь в густой листве деревьев, создавал непрерывный ласковый шелест. Перекликаясь с ним, журчала вода арыков – небольших каналов, сантиметров по тридцать шириной. Арыки специально прокладывали вдоль тротуаров по всему городку, и вода в них была чистейшая, артезианская. Папа считал её самой вкусной водой в целом мире, гуляя, всегда подводил меня к скважине, где из широкой металлической загнутой трубы, одним концом уходившей в землю, с шумом и брызгами вырывался водный поток. Он брал металлическую кружку, сидевшую на цепи у мелкого железного столбика, врытого рядом с трубой, смотрел на меня, прищурив весёлый глаз, и обязательно спрашивал: «Не хотите ли, барышня, причаститься живой водой?» Я радостно хохотала в ответ, мне нравилась эта игра с какими-то странными словами, нравился папа, с запутавшимся солнцем в его соломенных волосах, и вода казалась волшебной, хотя и очень холодной, отчего пить её можно было только маленькими глотками, согревая под языком. Когда с нами гуляла мама, она на папу ругалась и воду никогда не пробовала, строго стискивая мне руку: «Кто там пил с этой кружки, не знаю, не хватало заразу цеплять! Юра, у ребёнка больное горло!» Папа смущенно отворачивался и быстро зачёрпывал немного воды, делая вид, что просто полощет кружку, но потом ухитрялся, нагнувшись, глотнуть, быстро вешал её на крючок на столбике, и догонял нас, удалявшихся вдоль акаций по аллее.