Сейчас она определенно выглядела немного иначе. В ней появилось то, чего раньше не было. То, с чем я еще не был знаком. Наверное, я смог заметить это, потому что во мне все осталось неизменным. Я остался в той точке, в которой повсюду искал ее в других женщинах еще лет пятнадцать назад. Искал, а потом осознал, что уже никогда не найду ее снова – только похожих. И теперь она сидела передо мной и посматривала по сторонам, совсем мокрая от дождя, отчего моментами ее одолевала мелкая дрожь. Она могла мне что-то сейчас сказать, а могла не говорить совсем ничего и просто пить кофе из чашки, теми руками, которые, было дело, раньше мне даже снились.

– О чем же можно разговаривать с людьми, которые приносят тебе этих бабочек? Неужто это так интересно?

– Это часть моей работы.

– Часть работы?

Она приподняла одну бровь. Брови у нее всегда были очень активными, так же, как и лоб. При любой эмоции он поднимался совсем как ткань, которую кто-то собрал в руках складками.

– Давай поговорим о тебе.

В первую минуту Кристина молчала. Казалось, в ее голове что-то просто не могло уложиться. Она часто моргала и мелко подрагивала от холода, как подрагивали лужи от прикосновений дождя. Я, наверное, мог предложить ей свою ветровку, но почему-то не стал.

– Раз уж ты меня спрашивала, я тоже у тебя об этом спрошу. Как этим твоим японским новомодным искусством у тебя выходит зарабатывать себе на жизнь? Разве это может приносить хоть какие-то деньги?

Она прищурилась. Я достал сигарету и снова оглянулся на людей за стеклом. Меня всегда посещали мысли, что все остальные куда более счастливы, чем был счастлив я сам.

– Может, но не так много, это верно.

Кристина снова выглядела так, как выглядела в нашем общем прошлом, когда я что-то утаивал и переводил тему, но она обязательно это замечала. Замечала, но ничего мне не говорила. Играла так, как играл я. Можно сказать, по моим правилам.

– Но это лучше, чем сидеть в офисе и плевать в потолок. Лучше, чем пустой запах денег в обмен на свободу и собственные желания. Мне надоело наступать себе на горло. Слишком уж это неоправданно. Ломать самого себя для того, чтобы продолжать жить. Как-то это противоестественно, тебе не кажется?

Я пожал плечами. Мы все так жили. Это была наша общая участь.

– Как есть.

Она продолжала. Я не мог оторваться от ее лица. При взгляде на нее во мне просыпалось что-то забытое.

– Оказывается, жить можно и по-другому. Жизнь никогда не останавливается. И ты не умираешь, когда решаешь выбрать себя. Ты не умираешь, когда принимаешь решения, которые разрушают твою жизнь. Они могут ее разрушить, да так, что ничегошеньки от нее не останется, но ты не умираешь. Даже когда ты разрушен, ты все равно не умираешь, а продолжаешь жить, как ограбленный дом. По-моему, только человек так умеет.

Я прикуривал, но не смотрел на огонь. Я смотрел на нее. В ней всегда было желание доставать всю себя перед кем попало, а потом как ни в чем не бывало засовывать все это обратно в себя и уходить, как если бы это не оставляло на ней никакого следа. Но я знал – на других оставляло. Я, конечно, был ближе к ней, чем какой-нибудь проходимец, но это еще как посмотреть. Иногда время берет свое и былые близости забываются. Забывается само привыкание. Непринужденность. Тогда приходится наверстывать прошлое, как если бы забывалось оно, а не само ощущение близости. Иногда приходится делать это снова и снова. Бывает так, что это стоит того. Разлука выстраивает между людьми непроходимую стену. Иногда это расстояние можно преодолеть, а иногда оно вырастает до таких размеров, что и целой жизни не хватит, чтобы вернуть все как было. Наперед, конечно, не угадаешь. В этом и был смысл.