– Чем сейчас занимаешься?

Она улыбнулась. Наверняка ей нравилось ее дело. А может, она очень ждала от меня хоть каких-нибудь слов.

– Я реставратор.

– Надо же.

– Занимаюсь реставрацией битой керамики или фарфора. Вообще-то, я позаимствовала это у японцев. Смешиваешь лак с золотым порошком и склеиваешь кусочки того, что разбилось. Неважно, что это будет – ваза, горшок для цветов или чашка. Я все могу починить. Но починить так, чтобы было видно – когда-то эта вещь была безнадежно разбита. Кусочки, предположим, были белого цвета, а теперь места, где прежде были обозначены трещины, будут золотого цвета или такого, какого пожелаешь.

– Звучит довольно неплохо.

Я внимательно смотрел на нее, прикладывал сигарету к губам и чувствовал, насколько моя хватка была нетвердой, словно сама сигарета сейчас возьмет и выкатится у меня из руки.

– Да, неплохо. Зачастую я беру разбитую посуду со свалки или у своих знакомых. Однажды моя подруга разбила тарелку, которая досталась ей то ли от бабушки, то еще от какого-то предка. В общем, ей было жаль выкидывать эти осколки и вообще она очень расстроилась. Вот я и предложила ей такую идею. Тогда она сказала, что не будь этих золотистых прожилок, она ценила бы эту тарелку куда меньше. Когда знаешь, что что-то однажды уже сломалось, никогда не допустишь этого снова. В этом вся ценность. Поэтому я не использую краску под цвет осколков.

Я кивнул.

– Я понял. Бесполезно скрывать то, что когда-то случилось. Бессмысленно скрывать это от себя и других.

Она тоже кивнула. Ее глаза на миг загорелись, словно она узнала во мне того, кого ей когда-то уже приходилось знать. Из открытого окна паба к нам влетел громкий смех. Компания из пяти или шести мужчин, их жилистые коричневые лапы, держащие, казалось бы, уменьшенные версии пивных бутылок, потом сами бутылки, поднятые вверх к свету, и влетевшие друг в друга с крепким отрезвляющим звоном. И смех. Их лица были почти одинаковы. Коричнево-оливковые и желтозубые. Какие-то головы были совсем полысевшими, какие-то все еще пытались иметь впечатление человека с волосами, кое-как распределив по черепу то, что от них осталось. Я поймал целых две мысли. Первая была связана с их пивными бутылками. Если бы они разбились в этом ударе, Кристина бы склеила эти осколки или она склеивала только что-то очень и очень особенное? Да уж, кто бы только посчитал пивные бутылки достойными реставрации… Вторая мысль была связана уже со мной. Я думал примерно так: если бы под этим дождем мне не встретилась моя бывшая женщина, я бы сидел внутри и рассматривал этих мужчин вблизи, подслушивал их разговоры и улыбался, как мне и полагалось. Не знаю, что мне это давало. Я просто об этом думал. А еще немного жалел. Все-таки, каждая вещь на свете должна занять лишь одно место, и не должна вставать с него до самого конца своих дней. Так это было или не так?

– Жаль, что со всеми вещами в мире так не получится. Хотелось бы уметь чинить не только тарелки, а все, что ломается. Людей, например. Животных.

Я ничего ей на это не ответил. Она поежилась, и я несколько раз назвал ее в свой голове именем Кристина. Сперва она смотрела когда-то в сторону, куда-то, где были фиолетовые балконы или цветы на обочине, в которых они отражались. А потом, словно мысленно отозвавшись на свое имя, посмотрела на меня, прищурившись, как если бы собралась сканировать мою душу.

– А ты чем занимаешься?

– Я коллекционер.

– Что коллекционируешь? Неужто бабочек?

Я кивнул. В прошлом я допускал другим людям знать меня гораздо ближе, чем я бы позволил сейчас. От мысли, что женщина напротив могла знать меня больше, чем я сам, вводила меня в ступор. Я уж и забыл об этом ощущении. О той близости, что может возникать между чужими людьми, а со временем, как бы ни удивительно это ни было, никуда не исчезать, даже если исчезнуть приходится этим людям. Это ничего не меняло.