«Кататонический ступор. Реактивный. На фоне острого психотического эпизода,» – пронеслось в голове Елены с ледяной ясностью. Диагноз был очевиден любому психиатру. Но причина… Причиной был «Прогноз». Приговор, вынесенный ее будущему. Знание о том, что ее разум, ее личность, ее мечты о университете, любви, карьере – все это растворится в липкой пустоте слабоумия еще до того, как она станет взрослой. И ее психика, не выдержав этого знания, просто… отключилась. Сбежала в крепость немоты и неподвижности.

Елена встала. Ее собственные руки вдруг показались ей чужими, тяжелыми. Она посмотрела на родителей, застывших в своем горе. Посмотрела на Карину, эту прекрасную, хрупкую девочку, чье «сейчас» было украдено знанием о «потом». Чье будущее не просто предсказали – его ускорили до состояния этой ледяной, живой статуи.

Статистика «Вердикта» кричала о 99.7% точности. Но здесь, в этой палате, среди тишины, нарушаемой только прерывистыми всхлипываниями матери, безупречные цифры рассыпались в прах. Это был не прогноз. Это было проклятие. Проклятие, которое не ждало своего часа, а действовало здесь и сейчас, калеча души и тела задолго до того, как болезнь должна была прийти.

– Нужен психиатр. «Специалист по кататонии», – сказала Елена, и ее голос прозвучал чужим, плоским, в этом гробовом молчании. – И… седация. Осторожная.

Она вышла из палаты, оставив за спиной горе родителей и немой укор застывшей девочки. В коридоре, ярко освещенном бездушными неоновыми лампами, Елена прислонилась к прохладной стене. Сомнения больше не были тенью. Они были тяжелой, холодной плитой, придавившей грудь. «Прогноз» не просто диагностировал. Он запускал что-то. Запускал механизм разрушения, используя в качестве топлива сам страх перед будущим. И Карина М., с ее пустым взглядом и застывшими пальцами, была живым, ужасающим доказательством этого.

Она посмотрела на свои руки. Твердые, умелые, руки хирурга и невролога. Руки, которые верили в силу знания, в медицину, в контроль. Теперь они казались ей беспомощными. Как перед невидимым, всепроникающим вирусом, который «Вердикт» выпустил в мир под видом благой вести. Вирусом, имя которому было «Эффект Оракула». Это название пришло ей в голову внезапно, с пугающей четкостью. Оракул в Дельфах предсказывал судьбы, но его двусмысленные пророчества часто вели к гибели. Не потому ли?

Елена оттолкнулась от стены и пошла по коридору. Шаги ее были такими же ровными, как всегда. Лицо – профессионально-сосредоточенным. Но внутри бушевала метель. Ледяная, режущая. И в центре этой метели стоял образ: застывшая девочка и холодные сияющие башни «Вердикта» за окном, отражающие мир, который они перекроили знанием-ядом.

Тишина кабинета после визита к Карине М. была иной. Не рабочей, не сосредоточенной, а гнетущей, как воздух перед грозой, которая уже бьет где-то рядом, но еще не добралась до тебя. Образ застывшей девочки преследовал Елену, накладываясь на судорожные руки Леонида, на испуганные глаза Артема, на пустоту во взгляде Ирины. «Эффект Оракула». Фраза, родившаяся в коридоре, теперь звучала в голове навязчивым ритмом, отбивая такт ее собственным шагам по полированному полу клиники «НейроВердикт».

Она пыталась работать. Открывала истории болезней, просматривала свежие исследования по нейродегенерациям, отвечала на письма. Но слова плыли перед глазами, смысл ускользал. Вместо клинических описаний она видела – видела – как знание, это холодное сияние «Прогноза», не предсказывало, а формировало болезнь. Оно впрыскивало страх глубоко в синапсы, и этот страх, как кислота, разъедал защитные барьеры психики, подтачивал нейронные связи, запускал каскады кортизола, который, в свою очередь, открывал ворота воспалению, подавлял иммунитет, ускорял то, что должно было дремать годами. «Прогноз» был не диагностом. Он был катализатором апокалипсиса, написанного в индивидуальном геноме.