Но самым болезненным был не смех и не поддельные письма. Самым страшным были слова, брошенные ей в лицо в тот же день Машей, обычно спокойной и разумной одноклассницей. Маша остановила Анну после урока биологии, когда та пыталась незаметно скрыться.

«Анна, погоди. – Голос Маши был серьезен, без насмешки, но это не облегчало. – Я должна тебе кое-что сказать. Ты что, с ума сошла?»

Анна вздрогнула, не поднимая глаз. «О чем ты?»

«О твоих… чувствах к Орлову! – Маша понизила голос, но каждое слово било точно в цель. – Он же взрослый мужчина! Учитель! А ты – просто школьница! Это же… ненормально! И опасно! Для него! Представь, если кто-то из взрослых поверит этим слухам? Его же могут уволить! Обвинить в чем-то страшном! Ты думала об этом? Ты вообще понимаешь последствия?»

Слова Маши, сказанные не со зла, а скорее с ужасом и желанием «вразумить», попали прямо в самое больное место – в Аннино чувство вины. «Я… я ничего не делала! – попыталась защититься Анна, чувствуя, как накатывает новая волна слез. – Я просто…»

«Ты просто разболтала Кате, а та – всему свету! – перебила Маша. – И теперь его репутация под угрозой из-за твоих… фантазий! Очнись! Прекрати это!»

Маша ушла, оставив Анну стоять в пустом коридоре, раздавленной. «Она права… – пронеслось в голове. – Я угроза для него. Мои чувства – это яд. Я больная. Ненормальная». Мысль о том, что она может стать причиной беды Алексея Сергеевича, была невыносимой. Больше, чем насмешки. Больше, чем унижение. Это была экзистенциальная тоска. «Я разрушаю все, к чему прикасаюсь…»

Ее реакция была инстинктивной – бегство. Она стала замыкаться в себе, как ракушка, закрывшаяся от опасности. На переменах она сидела одна в самом дальнем углу библиотеки или в пустом классе, уткнувшись в книгу или блокнот для рисования, но не видя ни букв, ни линий. Она избегала столовой, принося бутерброды из дома и съедая их в уединении. Перестала отвечать на вопросы на уроках, даже на физике, боясь лишний раз привлечь к себе внимание. Ее взгляд стал потухшим, движения – скованными.

Диалог с Катей стал невозможен. Когда подруга пыталась подойти, Анна отворачивалась или резко уходила. Боль от предательства была слишком острой. Катя виновато бормотала: «Ань, прости… Я не хотела… Я только Ленке…» – но Анна не слышала. Или не хотела слышать. Катя стала частью того враждебного мира, который ее предал.

«Я одна, – думала Анна, глядя на смеющихся одноклассников из окна пустого кабинета. – Совсем одна. И я заслужила это. Мои чувства были ошибкой. Грехом. Теперь я должна их убить. Должна». Она сжала кулаки, глотая комок в горле. Но как убить то, что живет в каждой клеточке тела – этот бешеный стук сердца при его появлении, это предательское тепло, разливающееся по телу от звука его голоса? Как вырвать корни, которые уже так глубоко проросли? Школа стала тюрьмой, а ее собственное сердце – камерой пыток, где палачами были стыд, вина и неистребимая, запретная тоска. И с каждым днем стены этой камеры сжимались все теснее.

Глава 4: Неожиданная встреча: Электричество в пустоте

Школа после уроков была другим миром. Пустые коридоры, звенящая тишина, лишь эхо шагов уборщицы где-то вдалеке и скрип парт, когда Анна нервно передвигала учебники. Она сидела одна в кабинете физики, пытаясь вникнуть в задачи по кинематике, но цифры и формулы плясали перед глазами бессмысленным узором. Мысли были далеко – в унизительных перешептываниях на перемене, в хихиканье за спиной, в холодном осуждении взглядов. ««Просто школьница»… «С ума сошла»… «Опасно для него»… – фразы, как удары хлыста, вспыхивали в памяти, заставляя сжиматься внутри от стыда и боли. Она чувствовала себя грязной, больной, недостойной даже находиться в этом кабинете, где все напоминало о нем.