Он повернулся и резко направился к двери, не дожидаясь ответа. На пороге он остановился, не оборачиваясь.

– И запомните, Орлов, – голос его был низким и смертельно опасным. – Я слежу. За каждым вашим шагом. За каждым взглядом в ее сторону. Один промах. Один неверный жест. И я сделаю так, что вы не только из этой школы, но из этого города сбежите, поджав хвост. Ради ее блага. Поняли?

Дверь захлопнулась с такой силой, что задребезжали колбы в шкафу. Алексей Сергеевич стоял посреди опустевшего кабинета, словно после урагана. В ушах звенело. Сердце колотилось. В воздухе висели, как ножевые лезвия, слова отца: «Исчезните… Забудьте ее имя… Сделайте вид, что ее не существует…».

Он подошел к окну, глядя на удаляющуюся плотную фигуру Игоря Николаевича. В его душе не было гнева на этого человека. Была лишь горечь и страшная, всепоглощающая усталость. Усталость от борьбы, которую он не начинал, от чувств, которые не мог принять, от роли, которую вынужден был играть. И понимание: отец был прав. Беспощадно прав. Единственный способ защитить Анну от боли, от сплетен, от него самого… это стать для нее пустым местом. Учителем-призраком. И этот путь казался ему теперь бесконечно более жестоким, чем любые обвинения.

Глава 9: Конфликт и понимание: Стены и Бездны

После урагана, который учинил в кабинете физики Игорь Николаевич, Алексей Сергеевич долго стоял у окна, глядя в пустоту школьного двора. Физически он был один, но внутри бушевал ад. Слова директора, холодные и непреложные, как гранитные плиты, накладывались на гневный, пронизанный болью монолог отца Анны. Они создавали непроходимую стену. И за этой стеной оставалась Анна.

«Исчезнуть… Сделать вид, что ее не существует…» – слова Игоря Николаевича эхом отдавались в его черепе, сливаясь с директорским «Только уроки. Строго по расписанию. Максимально нейтрально». Алексей Сергеевич закрыл глаза. Он чувствовал, как его привязанность к Анне, та самая, которую он так старался игнорировать, загнать в угол рациональности, вопреки всему пустила корни и разрослась. Это была не только жалость к ее положению, не только восхищение ее умом и упорством. Это было что-то теплое, живое, тревожное – тяга. Мысль о том, чтобы вычеркнуть ее, стать для нее пустотой, вызывала физическую боль, как будто от него требовали ампутировать часть самого себя.

«Насколько же все запутано…» – мысль пронеслась с горечью. Он начал понимать всю чудовищную сложность ситуации не только умом, но и каждой клеткой своего существа. Его чувства, пусть и запретные, были реальны. Они не были игрой, не были похотью или желанием самоутверждения, как считал Игорь Николаевич. Это было нечто глубокое, невольное, рожденное из тысяч мелочей: из искреннего интереса в ее глазах, когда она решала сложную задачу; из ее тихого смеха над его неудачной шуткой; из той уязвимости, которую она ему доверила. «Но они невозможны. Недопустимы. Опасны… для нее».

Он увидел Анну глазами других: глазами директора, озабоченного репутацией; глазами отца, охваченного паническим гневом; глазами сплетников, жаждущих скандала. И в этом взгляде со стороны его чувства превращались в грязь, в преступление, в инструмент разрушения. Осознание этого было как удар под дых. «Я не могу дать волю этим чувствам. Ни на миг. Ни единым намеком. Потому что любой мой взгляд, любое лишнее слово – это пуля, которая попадет в нее. Не в меня – в нее». Жестокость этого выбора – защитить ее, отвернувшись, – душила его. Он сжал кулаки, упираясь лбом в прохладное стекло окна. Решение, пришедшее в тот момент, было не добровольным, а вынужденным капитуляцией перед обстоятельствами, перед властью правил и чужого гнева. «Держать дистанцию. Железную. Непреодолимую. Сосредоточиться на работе. На уроках. На всем, что не она. Это единственный выход. Единственный способ… не сломать ее окончательно». Но даже мысль об этом казалась предательством – предательством тех ростков доверия и тепла, что успели прорасти между ними.