Баймуханов чинит и ворчит.

– Какой ты джиндженер есть! Таким шароваром сопкам ходишь!.. – встряхивает он связку лент цвета хаки. – Джиндженер два шаровар, два сапог берет – все два берет!

Мы пересекли сектор. Легко сказать, пересекли! Оттопали с начальником от Быр-Назара по 100 с лишним верст за четыре дня.

Рабочий день начинаем на рассвете.

– Вставайте, инженер-географ, подымайтесь! – будит глухой назойливо-настойчивый призыв, который, кажется, несётся из-под телеги с коробом.

Я слышу бренчание ведер и перебранку за палаткой – это начальник, растолкав Джуматая и Баймуханова, отправляется с ведром принимать душ. Он плещется и фыркает у родника, как бегемот в бассейне зоологического сада.

После душа начальник выправляет контуры пород на карте, проверяя камни моего маршрута, а я вычерчиваю тушью карандашные наброски вчерашней глазомерной съемки. Баймуханов с жестянкой дегтя крутится около коней, ковыряется в колесах и покрикивает на Джуматая, который варит затируху с сушеной воблой.

Завтрак проходит молча, быстро, дружно. Солнце катится где-то по Джаман-Шоулю, поднимается на сопки Шоуль-Адыра, а мы уже навешиваем амуницию. Я закидываю за плечи карабин, начальник пристёгивает к поясу наган – и мы расходимся до сумерек, а то и до потемок, оставляя Джуматая и Баймуханова увязывать возы и запрягать.

Мы пересекаем верблюжьи тропы, лога, долины, сопки. Натыкаемся на родники, убогие зимовки из камня и земли, старинные могилы, выбеленные солнцем черепа и кости; и странно, аулов нет, людей не видно и не заметно никакой жизни. Разве только поднимется над скалистым зубом беркут, да шмыгнет под ногами зазевавшаяся ящерица, или скользнет пестрая гадюка. И ничего не слышно, кроме стука молотка, шуршания подошв по камню и шума осыпающегося щебня, когда спускаешься в тальвег. Баймуханов говорит, что это в прошлом – кочевые места, из которых аулы подались из-за баранты к северу за Тагалы.

Вчера мне выпал большой полукруговой маршрут, вознагражденный начальником по заслугам. Я вышел со стоянки перед сопкой Котур-Оба с целью охватить как можно больший участок сектора и вначале увлекся глазомерной съемкой, но чем дальше продвигался на северо-запад, тем рельеф становился сложнее, а камни – интереснее. Как было не увлечься геологией!

Поднявшись на скалистый гребень, увидел выступы круто поставленных пластов древних конгломерат-песчаников, каких мы еще не встречали, каких я не видел и в геологическом музее. Галька и валуны до полусажени в поперечнике, вросшие в красноватый крупнозернистый песчаник! Стоило подробнее заняться такой редкостью. Я задержался у скалистых обнажений, набивая рюкзак обломками и досадуя, что не могу набрать крупных образцов, – хотелось показать начальнику всю пестроту и красоту структуры камня.

Потом я наткнулся на ступенчатые выходы прихотливо полосатых лиловатых лав с вплавленными обломками стекла и шлака и вспомнил лекции профессора Герасимова36, живо рисовавшего извержения вулканов и движение лавовых потоков.

Затем попались обнажения известняков с красивыми ракушками, которых я счел непременным долгом набрать побольше, чтобы порадовать фауной начальника, который прожужжал мне уши: «Фауну, товарищ инженер-географ! Без фауны не возвращайтесь!»

Когда лога закрылись тенями, до меня дошло, что пора подтягиваться к лагерю, до которого надо было шагать добрых полтора десятка вёрст, да еще засекаться, определять вертикальные углы, рисовать рельеф, отбивать образцы, записывать и прочее. Почувствовались жажда, голод и припомнилась горсть зачерствелых баурсаков, которые Джуматай положил в рюкзак.