– Я это… – Лапик потряс головой и приподнял плечи двумя острыми углами. – Я, если честно, побаиваюсь.

– Все равно придется. Без этого не обойтись. Зато больше никогда никому не будешь задавать таких вопросов. Враз образованным станешь.

Афганец видел то, чего не видел Лапик, – а видел он лицо гендиректора-кавказца, вдруг сделавшееся по-бойцовски угловатым, злым, видел его глаза, ставшие беспощадными, цепкими, из них истаяло все, кроме льда и железа… Шотоев прислушивался к его разговору с Лапиком. «С чего бы это? – внутренне подобравшись, подумал Пыхтин. – Происходит что-то не то? Или он что-то чувствует? Либо нас с этим пьяным дурачком прощупывает? Чтобы потом, как бабочек насадить на булавку и прикрепить к дощечке? Не-ет, хоть и горный орел ты, но мы тоже не безобидные тушканчики». Пыхтин сделал безразличное лицо, рассеянно оглядел пространство и хлопнул Лапика ладонью по плечу. Проговорил громко:

– Слушай, в делах твоих, в рифмоплетстве этом, я соображаю плохо. Как ты понимаешь, до Пушкина мне далеко по части оценки стихов. Был бы Пушкиным, мы бы с тобою поговорили знатно… А так – извини.

– Это ты меня извини!

– Поэтому опрокинем еще по чарке и завяжем, – Пыхтин растянул рот в улыбке, – по маленькой, чем поят лошадей, – взял со стола бутылку, налил стопку Лапику, потом потянулся с бутылкой через стол к Бобылеву и Шотоеву, сидевшему рядом с ним, – прошу… Пока не согрелась.

Бобылев медленно, как-то неохотно подставил свою стопку под бутылку, Шотоев же накрыл свою ладонью.

– Мне все, хватит. Я за рулем.

– Господи, да сегодня любого автоинспектора можно купить за пятьдесят долларов вместе с фуражкой, погонами и полосатой колотушкой.

– Тратиться неохота.

– Ну, если так, – Пыхтин поставил бутылку на стол, – то за звезду удачи, – чокнулся своей стопкой, в которую была налита вода, с размякшим Лапиком, потом с Бобылевым, – за то, чтобы она всегда горела над нашими головами.

– Вот этот парень мне нравится, – тихо проговорил Шотоев, – а тот, – он перевел взгляд на Лапика, – тот нет. Мякина.

– С одной стороны, ты всех видел, когда мы собирались в ресторане, и тогда у тебя таких замечаний не было…

– С одного раза познать всех невозможно.

– А с другой – он всего лишь оружейник, пойми это, Султан. Человеку на этом месте совсем неважно быть железным… Главное, чтобы мозги у него шурупили, а руки умели из консервной банки сделать глушитель к «вальтеру» или ТТ.

– Все равно мякина… Болтун. Стихи, как я услышал, пишет. Не чернилами, а цветными соплями. Про «чуйства» нежные. А выпив, расклеивается, как распоследняя дамочка, нюнит. Нюня же, имей в виду, всегда может сдать нас. Часто делает это на ровном месте. Имей в виду.

– Имею. Имею это в виду и не выпускаю из вида.

– Ну что ж, тогда хорошо сидим, как говорили в одном кино, да только вот… Мне пора.

– Пора так пора, – угрюмо пробормотал Бобылев. Похоже, он никогда в жизни не был веселым человеком, всегда был только таким – замкнутым, корявым, словно старый лесной пень-выворотень, настороженным, готовым в каждую секунду схватиться за оружие, слова выплевывал изо рта, словно пули; Шотоев, пожалуй, именно в эти минуты понял, что этот человек может быть не менее опасен, чем поэт-хлюпик, умеющий переделывать пластмассовые пугачи в боевые пистолеты, только опасен он с другой стороны… Шотоев вздохнул, разжевал зубами какое-то зернышко, попавшее в рот. Бобылев налил себе в стопку еще водки, залпом, не чокаясь, выпил. Поднялся. – Пойдем, я тебя провожу! На улице чуть посветлело, тучи приподнялись, стало легче дышать.

– Глядишь, и нормальная осень наладится. – Шотоев покосился глазами на небо, выбил в кулак кашель.