–У меня – приказ!

Нет, он не был военным, офицером, обычным рядовым. Отчиму было чем хуже, тем лучше. Он страшно гордился, что ничего не добился в жизни, и уже два года работал грузчиком на мусоровозе. Ему почему-то нравилась такая странная ролевая игра: его жена – старший по званию, он – рядовой, а я – «дух». Хотя он служил в Германии в 1965 – 1967 годах, и никакой дедовщины тогда ещё не было! А мама считала, что я живу в «приличной» семье, поэтому должна сидеть дома и портить себе психику, слушая их грязные пьяные разборки.

А куда пойдёшь? Ни работы, ни учёбы. Как там у Виктора Цоя: «Время есть, а денег нет, и в гости некуда пойти!» И пришлось мне принять приглашение Людмилы Дмитриевны.

–Погрейся, Аллочка. Попей чайку. Извини, что на хлебушек у меня нет для тебя колбаски.

И я сижу на кухне, где все четыре конфорки горят махровыми голубыми ромашками, пью вкусный крупнолистовой чай, заваренный прямо в большой белой чашке, с толстыми ломтями мягкого белого хлеба.

Мне всегда хотелось попить с Татьяной Ивановной чаю. Не потому, что я голодная,– просто это сближает. Мне всегда хотелось сделать для неё хоть что-нибудь хорошее. Как-то я принесла вафельный торт, но она сказала брюзгливо:

–Алла, я толстая, так что – никаких тортов…Ты лучше съешь его со своими друзьями.

И мне было стыдно признаться, что у меня нет друзей.

И кухню она всегда закрывала от меня своим могучим телом, как будто там было что-то секретное. И я подумала: а вдруг Людмилу Дмитриевну будут ругать за то, что она без спросу пустила меня в кухню?

Конечно же, она скучала, посетителей было мало. Она считала, что я прихожу её развлекать, а я просто метила на её место.

–Алла, а ты песни любишь? Я вот песни люблю, мне нравится Ярослав Евдокимов. И ещё «Золотое кольцо», «У церкви стояла карета» на стихи Лермонтова… Аллочка, а у тебя мальчик есть?

–Да нет, что вы!– пугаюсь я.

–Что же семья с тобой делает! Мальчик, чтобы общаться, а ты сразу думаешь, что с ним делать невесть что! Вот и друзей у тебя нет… А годы уходят, их не вернуть. Мне жаль тебя.

И зачем я сюда пришла? Но здесь всё же чуть лучше, чем с пьяным, орущим отчимом.

Сошлись чертовки на перекрёстке,

На перекрёстке трёх дорог.

Сошлись к полночи, и месяц жёсткий

Висел вверху, кривя свой рог.

Зинаида Гиппиус, «Мудрость»,1908.

На следующий день дали отопление. Я в своей тоске по нормальной жизни дошла до того, что утром пошла на станцию, где до одиннадцати прождала Татьяну Ивановну. Я была уверена, что она сегодня поедет на Кропоткинскую и возьмёт меня с собой. Вдруг в толпе мелькнул её кирпичный плащ, я кинулась туда, но это оказалась не она. И я проводила глазами поезд на 10.32, и ушла. В холоде горели жёлтые факелы деревьев.

Как же хорошо, что Татьяна Ивановна не пришла! Какой же дурой я тогда была!

Ближе к вечеру я пришла к Захаровой узнать насчёт работы, ведь прошла уже неделя. Отчим пришёл рано, был трезв, но спал. Если кто-то был дома, то мне приходилось отпрашиваться.

В штабе была какая-то противная бабёнка в очках и с хорошей завивкой, ровесница Захаровой; её звали Галя Кобзарь, она работала в администрации, и Татьяна Ивановна годилась ей в «страшные подруги». На Кобзарь была чёрная коротенькая юбочка, дешёвые чёрные чулки и осенние туфли, когда как все уже давно влезли в сапоги, а на Захаровой– объёмный серый пиджак, который она сама же себе и сшила; рукав распоролся по шву, и она его штопала.

Эта Кобзарь не поздоровалась, как будто я была вещью; домашнему животному и то уделяют больше внимания, – «ах, какой у вас пёсик, какая киска, как их зовут?!» В своём дневнике я назвала её «звонкоголосой сучкой». Эта Кобзарь была истеричная, неадекватная, совершенно не могла говорить спокойно, только подобострастно взвизгивала, а точнее, поскуливала, как преданная сучка: