Лютобор поворочался в ножнах, и чихнул.

Черниградский кремль рос на глазах. Приближаясь, он обретал все более реальные очертания. Распустившийся над ним огненный цветок казался знаменем торжествующей смерти, но в тоже время, было в нем что-то величественное.

Близился час последней схватки.

Лютобор уже вертелся в ножнах, предвкушая славную битву. За последние столетия меч совсем не различал добра и зла. Он чувствовал лишь единую Высшую Силу, пронизывающую миры и вращающую колесо истории. По большому счету, ему было все равно, кому служить. И философские вопросы не занимали его. Он устал верить в справедливость и мудрость Верховного Бога. Он превратился в того, кто видел наслаждение в убийстве, красоту в смерти, и сам стремился к гибели, проклиная дарованную ему вечность.

Зализный Вовк, вывалив язык, притормозил и, тяжело дыша, прохрипел:

– Эх, горилки бы да сала…

– Ничего, – вздохнул Илья, – если мы выберемся из этой заварухи – будет тебе и самогонка и мясо.

Когда Илья на волке ворвался в замок, схватка была в полном разгаре. Гвардейцы-упыри отступали шаг за шагом, несмотря на то, что берградские богатыри косили направо и налево, своих и чужих: да и где их там сортировать, когда они все на одну морду, причем довольно-таки поганую?!

Змей Горыныч, как лицо частное, проведшее весь свой век в научных опытах, в бой не рвался. Даже перспектива с честью для себя потерять лишние и, порядком поднадоевшие головы, как-то не прельщала. Поначалу дракон пальнул пару раз огнем, но когда схлопотал дубиною по рогам от Ивана же Песьего сына, сник, заполз под дубовый стол и притаился, в надежде, что эдакую тушу трудно заметить в заварухе.

Больше всех куражился дед Йог. Порядком захмелевший, вернее, не просыхающий от самой границы, бравый старик гонялся за Кащеем и, время от времени, ловко пинал его под бессмертный зад. Упыри и наемники-гоблины тузили друг друга, почем зря, совершенно забыв из-за чего, собственно, вся эта катавасия. Выбитые клыки и вырванные с мясом клочья шерсти устилали пол, а оплывающие глаза и расцветающие пышным цветом синяки – были лишь самыми легкими увечьями. Зал уже был завален ранеными и трупами, причем и те и другие громко матерились, когда на них случайно наступали.

Обезумевший Лихо кувыркался в воздухе, работал руками и ногами, разбрасывая врагов с непринужденным изяществом. Наемники красиво вылетали в амбразуры окон, вышибая стекла витражей и, со зловещим хрустом позвоночников, приземлялись на заботливо очищенную от снега булыжную мостовую. Некоторые застревали в окнах, и казалось, что стены украшены не только гобеленами, портретами, турьими и лосиными рогами, но и дрыгающимися ногами и руками.

Разлитое вино текло рекой: оно собиралось в лужу возле парадных дверей и струйкой устремлялось вниз по лестнице. Крови тоже было немало.

Пол трясся от ударов сшибающихся бойцов. И вдруг в распахнутые двери, позади мятежников, показались королевские войска. Впереди, с жутким кличем: «Иго-го-го!», неслась Кобылья голова на маленьких, кошачьих лапках, и оскал желтых зубов, и безумие лиловых глаз – сметали всех с ее пути. За ней мчались закованные в медные латы рыцари печального образа, то бишь: немытые, небритые и голодные. Их изможденные лица вселяли страх. Наемники Кащея сразу поняли, что они оказались на пути к еде и, если не сдаться сейчас, то их попросту растопчут эти орды, ведомые ужасным предводителем.

А со стороны гвардейцев в зал, через одну из потайных дверей, с шумом влетел гигантский волк, с раскрасневшимися глазами и чахлым седоком. Это был Илья, сжимавший в руках меч, мерцающий колдовским светом. Шум битвы на мгновение стих, и в тревожной тишине послышался старческий голос: