Однокоренные люди. Лирика Светлана Леонтьева

© Светлана Леонтьева, 2024

ISBN 978-5-0062-7988-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

***

Мне, гадкому утёнку в детстве,

понятны все превратности пути:

и клювы острые, и стрессы, лиходейство,

подставы и предательство!

Вкатить

и я могла мальчишке прямо в печень —

драчунья и кусака. А ещё

могла я заступиться, «если чё»

за слабых первоклашек-человечек!

Мне, гадкому утёнку, в стае из

дворовых девочек и местных хулиганов

бывало горько. Помню, на карниз

однажды встала! Если бы ни мама

и если б не спасительный отец!

Я выросла. Хранил меня боец —

мой ангел, серафим, шальная птица.

И я была, как в поле, единица!

Что дальше было? Техникум и ВУЗ

и сурдопереводчиц древний курс,

и первое замужество на сдачу.

И я рожала маленьких детей

без обезболивания, тогда, поверь,

что кроме анальгина и в придачу

увещеваний: «Милая, терпи!»

нам, женщинам, ничто не доставалось!

Так в девяностые рожали мы, в горсти

сжимая простынь и впадая в ярость.

Но я горжусь, что не орала я,

не плакала я и не материлась.

Во мне священное из крови и нытья,

во мне утробное из звёзд, любви, житья!

Поэтому – жила во мне терпимость…

Не надо говорить – се есмь враньё! —

Леонтьева, как оборотень, вруша.

Нет, я, как бабка! Это есть моё!

Варила, шила и ждала я мужа.

А после дочь из школы я ждала,

а после сына я ждала влюблённо!

Не надо делать из меня орла.

Не надо делать из меня ворону.

Лернейску идру, чудище обло,

слониху, черепаху, волколака.

Из гадкого утёнка всем назло

выпархивает лебедь лишь, однако!

***

Не гляди на мои локоны, крашеные губы,

каблуки двенадцать сантиметров, юбку «до самого».

Такие, как я, лишь на расстоянии любы,

а в душе у меня – зверьё полосатое!

Издали идёшь и думаешь:

у неё там по венам берёзки кудрявые,

у неё там по косточкам текут птицы рунные,

у неё там, в животе семиструны с октавами!

Что она такая шёлковая, плюшевая да круглая

для любви красно-дневной,

для песенок рыцарских.

А у меня давно по венам берёзы обуглились,

а у меня давно разногласия с птицами.

У меня давно ворон ворону глаз повыклевал,

у меня давно вор у вора украл (вор ты, деточка!),

и не кукла я та, что шитая лыками,

я – боец, а не тонкая веточка!

Я сама вам спою неубитою родиной,

я сама вам станцую Хака перед битвою.

Не нужна мне поддержка, сама по сугробам я,

и сама по горе: пятки сбитые

до кровавых мозолей. А парни-то, парни-то

стали женоподобными – в шёлковых плащиках.

Вот поэтому женщинам-воинам надобно

собирать рать, в сраженье идти против нациков!

Я таскала мешки да кули, доски, брёвна ли,

оттого ноги точит мои артропластика!

Но не Сонечка я – груда розовых слоников,

мне Алёнушка ближе, что Арзамасская!

Мне сражаться лишь с теми, кто равен по матрице,

ах ты холм, ах ты сопка, крутой берег капища.

Выхожу – туфли красные, красное платьице.

Мой исток внутри сердца.

Он матричный!

***

Двадцать первый наш век – Бородинское поле,

обойти невозможно. И не обойти.

Эй, вставай, поднимайся, ешь хлеб и пуд соли,

богатырь – русский воин, иначе кранты!

Ястреб-жизнь, речка Стикс, этот смертный журавлик,

помни то, что ты – поле, и ты здесь стоишь.

И ты будешь стоять, хоть и крылья оплавишь,

и ни шагу назад за Урал и Иртыш.

Опираясь на стержень, на ось, взмоет «мавик»,

всё, что к полю пристрочено, это – твоё!

ястреб-жизнь, речка Стикс, этот смертный журавлик,

всё, что связано родиной – есмь Житие.

И пока живы мы – Нестор жив, мних кудлатый.

Пушкин жив и Булгаков, и Грек Феофан,

и Мария Ивановна в петельке мятой,

и Каренина Анна – в надрыв, между шпал,

и вот это – «я – Ксения стала Андреем!»,

Ярославна рыдает на взгорье-стене.

Супротив врагов поле, как смерть красным рдеет,

терпко жжёт да болит, крепко ранит в стерне.

Похороним врагов – у нас несть подземелья,

для холмов, означающих – прочь с наших пашен!

Для курганов, кричащих – идите отсель вы,

Бородинское поле – защитное наше

по итогу побед, где дорога да синь,

по итогу экзистенциальности Бога.

Бородинское поле – его не сносить,

это вам не пальто, это вечная тога,

это бронник и каска, и танк, щит и меч,

это Брестская Крепость и Кремль, и Иссакий!

Я не знаю, как вам, мне почётно здесь лечь

и уже никогда не иссякнуть!

Походная жена, чухонская царица, золушка…

Страной столетье правил женский пол!

То немку, то датчанку брали в жёнушки

цари великие. У каждого камзол

расшит сребром да златом первой пробы.

С чего бы так? А как ещё Европу

нам приручить? Через любовь, постель,

так спит земля с землёй иных земель.

И Змий, и яблоко в одних руках царёвых.

В Исаакиевском храме пели так,

как будто бы не горлом, пели – кровью,

цари датчанок, немок на руках

несли в альков. Их клали на постели,

любили, обладали и потели,

их целовали, нежили впотьмах.

А что сейчас мешает целоваться,

любить и обнажать сих жён, баб, девок

под музыку, под стон, под вопль вибраций?

Пусть женится вся свита! Было б дело!

И корни древа родословного втекали,

простите мне, вовнутрь – в такие дали

аж до Китая…

Особенно мне жалко Лизавету

Петровну: как она мечтала

о Карле (род Гольштейна), в быте – Петя,

но умер он от оспы, шведский малый.

София Федерика Ангальт Цербская

приехала в Россию с дипломатией,

учила русский барышня немецкая,

пока жених играл её в солдатики.

И стала – русской, синеглазой, солнцеликою,

и стала самодержцею великою!

А муж, как наречён, что делал он?

Простое: был смещён и умерщвлён

во имя царствия, во славие престола.

Карл Петер Ульрих – внук Петра, который

в Европу прорубил окно, он мог бы

владеть не только русскою короной,

а мог стать шведским королём, в итоге

он стал покойником…

С тех пор вражда и свара

между Европой восторжествовала.

А может, позже… но всё длится, длится,

у этой свары длинная десница,

у этой шмары двадцать первый на дворе

и апокалипсис, не Висла. Речка-Стикса,

где рыбы водятся – селёдка, угорь, пикша,

зеленохвостые, похожи на пюре.

А здесь у нас есть Матушка-река,

а здесь у нас есть батюшка-Байкал,

нам не нужны ни свары и ни шмары,

из дерева, разбитой стеклотары.

Мне жалко только яйца Бомарше —

изобретателя, агента, музыканта.

Закуривай! Европы нет уже,

она, что Азия, шахидка-эмигрантка.

Ничего не осталось. Совсем ничего.

Ни тарелки, ни фартука, ложки, платочка.

Лишь цветастый застиранный половичок,

крепко сцепленный ниткою – белая строчка.

Домотканые тёплые половики,

каждый коврик, что праздник, что Пасха, что эрос.

Моя бабушка Нюра. В четыре руки

мы клубки с ней плели, как эпоху, как эру.

Из старья, из тряпья. Из рубашек и брюк.

О, какие мы делали ленты цветные,

как стрекозы, как бабочки. И возле рук

они плавно взлетали, порхали вокруг;

открывался старинный пахучий сундук

нить ложилась на дно. В память, в явь и во сны. И

накорми наше море большим кораблём!

Накорми нашу сушу двором, сквером, пеньем.

Знаю: смертные все… Но не бабушка! Льном,

пряжей, шерстью и шёлком клубок за клубком

мы с ней делали то, что умеем.

…Ткётся ниточка к нитке, что лента в косе,

ткётся жгут со жгутом на другой полосе,

на бобине, на прясле да на колесе.

А как время настанет твоё помирать:

ничего-то не нажили, только тряпьё

и, ненужных другим, колобочков гора,

но они мне дороже всего, коль – моё!

И страна, что моя, мне, поверьте, нужна.

И мой дом потому, что он кровный. Он мой!

И мой ветер неистовый, что не унять.

И сереющий холмик, поросший травой.

***

Перед полем сраженья, малиновым, нерукотворным,

настоящим настолько, что каждая капля свежа,

в это поле давно свои спелые хлебные зёрна

уронила прадедова русская в землю душа!

После этого, кто бы сюда не наведался, поздно,

там, где русских следы, чужестранным вовек не врасти!

Прогоняли ветра чужеземцев, зимою – морозы,

о, как пахнет земля, когда ты её держишь в горсти!

И сарматы роняли слезу, кровь лилась печенежья,

крестоносцы ползли, немчура через стоны и хрип,

уронила душа моя русская зёрна допрежде,

и саксонцам – не место,

и, кто к нам с мечом, тот погиб.

Приходи без меча, без оружия, мин и фугасов,

что же пули несёшь, что же танки ты тащишь сюда?

Что тебе не сидится в стране во своей англосаксов?

Здесь иная у нас, даже в небе Медвежья звезда.

И когда создавали из глины, песка и воды нас,

то метнули добавку из правды, красот и любви

высочайшее, божье, небесное, дерзкое диво

и все, сколько есть заповедей: возлюби, почитай и живи,

не предай, помоги, кому трудно, своих не бросай ты!

Жизнь за друга отдай, береги ты отчизну, как мать.

Оттого мы идём, отдавая сынов в путь солдатский.

Посадили мы зёрна.

Теперь хлеб пора убирать.

.

***

Вот этими дорогами и тропами

суглинными да смёрзшимися в ком

ходили праславяне мои, топали,

мордва, марийцы, муромы рядком.

Долины рек Суры, Серёжи, Мокши

у Старой Пустыни, Ветлуги, Городца,

чем я могу порадовать их – прошлых,

их – мудрых, беззаветных и хороших?

Шёл Серафим Саровский припорошен

метелью так, что не видать лица.

По этим тропам, втоптанным до праха,

до гибели, угля, цветов измятых,

налево – поле,

а на небе – птаха,

в любви весь рот – прикладываю вату.

Не надо говорить сейчас ли, ныне,

что позабыли мы свои святыни,

худое слово, что врагу в копилку,

худой поступок ковыли степные

разносят по округе, как опилки.

У нас врагов скопилось – целый список,

у нас врагов скопилось – список чёрный.

Мы помним род свой жарко и упорно,

мы помним племя от и до, и выше.

Кругляш, истёртый, солнца? Не брешите!

Поля в бурьяне да поля в полыни?

Нет, нет, поля ромашками расшиты

роскошными, славянскими, большими!