Но не могу.

И дело даже не в том, что на башке у Ричарда залысины и что он носит рубашки в пастельную клеточку, а шлепанцы сочетает с шерстяными носками, через которые вылезают нестриженные ногти. Дело в том, что он сам по себе паршивый человек: грубит клиентам, у которых, на его взгляд, недостаточно денег, пригоршнями таскает мелочь из банки с чаевыми и таращится мне в декольте, когда думает, что я не вижу.

А сейчас он сидит, развалившись в кресле и закинув руки за голову, и мне прекрасно видны влажные пятна у него под мышками.

– Понимаешь, Элоди, есть ситуации, в которых я бессилен. – Ричард пожимает плечами в стиле: «Я не устанавливаю правила, я просто их придумываю и записываю» [4].

Стараясь не скрипеть зубами, пробую его уговорить:

– Но ведь это же вы мой менеджер. Послушайте, мне надо платить за квартиру. Я живу одна. Эта работа – мой единственный источник дохода на нынешний день. Я и правда плохо себя чувствовала в тот день, когда отпросилась. Меня тошнило, голова болела. – Сказать по правде, я сама себе устроила такое утро, но Ричарду об этом знать не обязательно. – Мне очень нужна работа, – добавляю я, и внутри все сжимается от осознания, насколько все паршиво в моей жизни, ведь мне и правда очень нужна эта работа. За жилье надо платить, а плачу я именно из денег, заработанных в «Кружке». И как прикажете выкручиваться, если я сейчас отсюда вылечу?

Начальник внимательно смотрит на меня.

– Ричард, пожалуйста, – умоляю я, потому что в некоторые моменты гордостью можно и поступиться, – это на самом деле мой единственный источник дохода.

Все, что у меня осталось на данный момент, – моя независимость. Если я не смогу платить за жилье, не будет и ее. Не хватало еще добавить пункт «бездомная» в перечень моих провалов.

– Вероятно, стоило подумать об этом до того, как брать отгул, – изрекает Ричард тоном типичного менеджера среднего звена. – А теперь, если тебе все еще нужны деньги за сегодняшнюю смену, советую покинуть мой кабинет и приступить к работе.

Я подчиняюсь безоговорочно, потому что мне дорог каждый пенни за каждую минуту, проведенную в этой юдоли скорби. Поражение давит на плечи и грудь, как плохо скроенное платье. Странно, я так часто ношу этот горестный наряд, что он мог бы уже и растянуться в нужных местах. В кои‐то веки Ханна не вертится у меня под боком и не мешает подавать кофе, чистить кофеварки и нарезать морковный пирог.

А когда напарница уходит на перерыв, я запихиваю в карман передника горсть бискотти и подхожу к столику Джорджа, как обычно, корпящего над кроссвордом.

– Неприличная или двусмысленная реплика, двенадцать букв, – произносит Джордж, поднимая взгляд.

– А первая буква какая?

– «С».

Я на мгновение задумываюсь, перебирая в памяти подходящие синонимы и пересчитывая буквы.

– Скабрезность.

Старик смотрит на страницу и кивает.

– В яблочко, юная леди. Прямо в яблочко. – Он берет ручку и начинает вписывать буквы в клеточки, и сквозь тонкую кожу рук просвечивают вены, похожие на крохотные ручейки чернил.

Я вытаскиваю из кармашка одно печенье и кладу рядом с кружкой. Джордж качает головой. Его лукавая ухмылка наводит на мысль, что в молодости он был тем еще дамским угодником.

– Не стоит злоупотреблять твоим положением.

– Я никому не скажу.

Джордж разворачивает бискотти, разламывает пополам и отдает кусочек мне. Стоило бы вернуться к работе, но я просто не могу заставить себя пойти за стойку.

– Элоди, ты расстроена? – Джордж сейчас так похож на заботливого дедушку, что хочется забраться к нему на колени и поплакать.

– Ничего, переживу, – вру я.