Он говорил быстро, почти без пауз, перечисляя грядущие беды с методичностью и отстраненностью бухгалтера, сверяющего годовой баланс. В его словах не было страха – скорее, какая-то мрачная, фанатичная убежденность в своей правоте, в своем знании.

– Большинство людей слепы, – продолжал он, его взгляд наконец сфокусировался на ней, но оставался холодным, пустым, как у стеклянной куклы. – Они живут сегодняшним днем, своими мелкими заботами, своими бессмысленными развлечениями, не думая о том, что будет завтра. Они не готовы. Когда все рухнет – а это обязательно случится, Эмили, это лишь вопрос времени, может, годы, а может, недели, – они будут беспомощны, как дети. Паника. Хаос. Голод. Болезни. Они пожрут друг друга. Хаос поглотит их.

Он подошел совсем близко к её креслу, наклонился, опираясь руками о подлокотники. Эмили инстинктивно вжалась в спинку, чувствуя слабый запах его дорогого одеколона, смешанный с тем же едва уловимым, тревожным земляным душком.

– Но мы… мы можем спастись, – прошептал он, и в этом шепоте была странная, жуткая, почти похоронная интимность. – Я знаю как. Я готовлюсь. Почти все готово. Все эти деньги, все мое время, моя энергия – это не прихоть. Это наш единственный шанс. Наш с тобой и Лили. Шанс пережить бурю, когда она неизбежно начнется. Шанс на спасение. На настоящую жизнь. Потом.

Он говорил о «спасении», об «их» шансе, но в его голосе не было ни капли любви, ни искренней заботы, ни даже обычного человеческого страха за близких. Только холодная, расчетливая, пугающая одержимость идеей. Его глаза смотрели на нее, но не видели её – Эмили, его жену, женщину, которую он когда-то, кажется, любил. Они видели лишь объект, который нужно «спасти», переместить в безопасное место, как ценную, но неодушевленную вещь, которую прячут в сейф перед надвигающимся ограблением.

Это было откровение. Но совершенно не то, которого она так мучительно ждала. Он не развеял её страхи – он дал им имя, придал им форму, облек их в пугающе конкретные слова об экономическом коллапсе, грядущей пандемии и неотвратимой войне. Он пытался объяснить, оправдать свои действия, представить себя не сумасшедшим, а спасителем, провидцем, Ноем современности. Но это была лишь жалкая симуляция нормальности, отчаянная симуляция заботы. Под тонкой маской рациональных доводов скрывалось то же самое безумие, та же ледяная одержимость, которая заставляла его копать землю по ночам и смотреть на свою семью пустыми, бездонными глазами. Он говорил о спасении, но Эмили слышала лишь эхо слов из её ночного кошмара: «Скоро все будут в безопасности. Внутри». И от этого «спасения» ей хотелось бежать без оглядки, кричать, звать на помощь, но она была прикована к своему креслу, к этому дому, к этому человеку, который методично и уверенно строил для них клетку, называя её фамильным ковчегом.

Часть 2

Слова Майкла повисли в густой тишине гостиной, тяжелые и холодные, как надгробные плиты на старом кладбище. Спасение. Коллапс. Буря. Он говорил об этом с такой ледяной, непоколебимой уверенностью, словно зачитывал неоспоримый приговор всему миру, подписанный и заверенный высшей инстанцией. Эмили смотрела на него, на его лицо, такое знакомое и одновременно пугающе чужое, и отчаянно пыталась справиться с волной могильного холода, поднимающейся изнутри.

Её первой, инстинктивной реакцией был защитный рефлекс – неуместный юмор. Отчаянная попытка обесценить его слова, вернуть пугающую ситуацию в рамки привычного, пусть и неприятного, но нормального семейного разговора.

– Майкл, дорогой, ты что, насмотрелся боевиков на ночь? – она заставила себя улыбнуться, хотя губы её плохо слушались, дрожали. – Или решил переквалифицироваться из тихих бухгалтеров в громкие пророки конца света? Может, тебе просто стоит взять отпуск? Поехать куда-нибудь, отдохнуть, развеяться… Сменить обстановку?