Она осеклась на полуслове. Улыбка застыла на её лице, нелепая и жалкая. Потому что он не улыбнулся в ответ. Его лицо осталось непроницаемым, каменным, глаза – холодными и серьезными. Он совершенно не воспринял её слова как шутку или как проявление заботы. Он воспринял их как глухое непонимание, как упрямую слепоту, как еще одно неопровержимое доказательство того, что он один видит правду, а все остальные, включая его собственную жену, беспомощно бредут во тьме иллюзий.

И тогда её накрыл страх. Уже не тот фоновый, смутный страх за него, за их будущее, который преследовал её последние недели. А острый, иррациональный, первобытный страх перед ним самим. Перед этим человеком, стоящим перед ней вплотную, её мужем, который говорил о спасении мира голосом религиозного фанатика и смотрел глазами опасного безумца. Страх перед той бездонной пропастью, которая внезапно разверзлась между ними, между его мрачной реальностью и её отчаянными попытками сохранить остатки нормальности.

Она вдруг остро, физически ощутила свою уязвимость. Своё инвалидное кресло. Свои непослушные, бесполезные ноги. Свою унизительную зависимость от него. Раньше она старалась не думать об этом, находила способы бороться за свою самостоятельность в мелочах, сохраняла достоинство, гордилась своей внутренней силой. Она была сильной, несмотря ни на что. Но сейчас, перед лицом его холодной, целеустремленной одержимости, её инвалидность ощущалась не просто как досадное ограничение, а как настоящая ловушка. Как стальной капкан, захлопнувшийся на её ноге два года назад на той проклятой лестнице.

Он был её руками, её ногами во внешнем мире. Он приносил продукты, возил её к врачу, помогал по дому, поднимал, если она падала. Она зависела от него в самых базовых, ежедневных вещах. И теперь этот самый человек, от которого зависела её жизнь, говорил о том, чтобы «спасти» её, укрыв от мира, который он самолично приговорил к уничтожению. Но что означало это «спасение» для неё, навсегда прикованной к креслу? Куда он собирался её поместить? В тот бункер, который он, теперь уже очевидно, строил в лесу? В темную, сырую подземную темницу? С удобствами или без?

Зависимость, которая раньше была просто горькой данностью, частью её новой жизни, теперь приобрела совершенно зловещий оттенок. Она была заложницей. Заложницей своего парализованного тела. Заложницей этого идеального с виду дома. Заложницей человека, который, судя по всему, стремительно терял рассудок или уже окончательно потерял его. И мысль об этом была страшнее любых гипотетических солнечных вспышек и мировых экономических коллапсов. Потому что эта угроза была не где-то там, далеко, в неопределенном будущем, в страшных заголовках новостей. Она была здесь, рядом, в этой комнате, смотрела на неё холодными, пустыми глазами и говорила о спасении, которое отчетливо пахло сырой землей и полной безысходностью. Эмили медленно опустила взгляд, не в силах больше выдерживать его пристального, изучающего взора. Шутить больше не хотелось. Хотелось кричать. Громко, долго, до хрипоты. Но крик застрял в горле сухим комком, парализованный ужасом и внезапным, оглушающим осознанием собственного бессилия.

Часть 3

Пока в гостиной разворачивалась сцена тяжелого, неловкого «откровения», Лили снова была в лесу. Её неудержимо тянуло туда с почти болезненной силой – странной смесью страха, неотступного любопытства и отчаянной, почти угасшей надежды найти хоть какой-то след пропавшей Тени. Разговор родителей, обрывки которого донеслись до неё сверху сквозь неплотно закрытую дверь, только усилил её растущую тревогу. Коллапс, спасение, бункер – эти слова, произнесенные ровным, бесстрастным голосом отца, звучали в её ушах как зловещее, леденящее кровь подтверждение её худших догадок, почерпнутых из истории браузера.