Валерия

Три картонных ларька? Да это же моя жизнь.

Мы с Улькой столько сил вложили в это дело. Эти самые «картонные ларьки» ремонтировали, сами контролировали работяг. Ездили по строительным рынкам, выбирали плитку, краску для стен, рейки.

Таскали на себе деревянные клумбы на ножках, едва впихивали в машину. А потом закупали мебель, холодильники, вазы. Научились крепить полки.

А с какой любовью мы оформляли вход и каждый угол внутри, чтобы было ощущение, что ты попал в рай?

– «Три картонных ларька»? – переспрашиваю я.

Никогда не замечала за собой склонности к рукоприкладству, но сейчас прямо хочется огреть Руданского чем-нибудь тяжелым.

Слон в посудной лавке – вот кто он. Без сожалений растопчет любую жизнь.

– Не так? – спрашивает он.

Я злюсь. Как же я злюсь!

Даже приходится глаза прикрыть на несколько секунд, чтобы не сделать ему фаталити. Вряд ли, конечно, мне это удалось бы, но душу бы отвела.

Одно меня удерживает от необдуманных поступков: чувство, что еще не все потеряно и от моего поведения сейчас зависит будущее нашего с Улькой цветочного бизнеса.

– Не так, – твердо говорю я, распахивая глаза и глядя прямо в лицо Руданского. – Может, для вас это все игра, но для меня это дело всей жизни.

– Как высокопарно. – Уголок его губ скептически ползет вверх.

Я отворачиваюсь, глубоко вдыхаю через нос, выдыхаю через рот.

Лера, держи себя в руках, умоляю. Держи, девочка.

Этот мужик может раздавить одним только мизинцем. Нельзя ошибаться.

Ему все дозволено – поэтому он так разговаривает. Беспредельщик.

Когда я поворачиваюсь, Руданский смотрит на меня с удивлением.

Я спрашиваю:

– Вы считаете, что поступили правильно?

Мой вопрос ему не нравится – он тут же хмурится.

– Мои решения не обсуждаются, – ледяным тоном говорит он.

И я невольно чуть не вжимаю голову в плечи.

Ну да, как же! Он уже поступил плохо. Хрен в этом признается. Или, может, даже не осознает?

– Мы не заслужили этот разгром, понимаете? Мы работаем честно и тяжело. Не спали сутками, чтобы развить наш цветочный бизнес. В этой ситуации ваша сестра была неправа.

Глаза Руданского тут же сужаются, он недовольно ведет челюстью. Неужели даже мысли не допускает, что кто-то из его семьи может поступить неверно?

И тут он спрашивает:

– Вы узнаете, для какой цели совершают покупку?

Я тут же напрягаюсь как струна, понимая, куда он ведет. Говорю:

– Это цветочный магазин. Обычно причины покупки у клиентов одни и те же. Но мы не можем предсказать, что кто-то засунет стебель розы с шипами кому-то в попу и тем самым нанесет тяжкие телесные повреждения. Понимаете?

Меня несет, и я уже не могу держать себя в руках. Если бы он не знал о ситуации – это было бы одно. Руданский же покрывает сестру и делает из нее безнаказанного монстра. Способствует беспределу.

Егор холодно усмехается над моей последней фразой.

– А ты с зубками, да? – И улыбается так, словно съесть меня хочет. – Может, этот «Доборотень» и работает.

Это дурацкое приложение?

Говорила Эду, что он слишком много подкрутил. Не надо было столько. Мало ли что у Руданского в голове. Он чувствует себя королем мира, не меньше.

Я сжимаю кулаки и решаю сразу перейти к делу:

– Дайте нам спокойно работать.

Я уже не заикаюсь про компенсацию. Чувствую, что тогда он точно ничего не сделает. Пусть хотя бы кислород в городе не перекрывает.

Руданский откидывается немного назад, ощупывает меня взглядом и спрашивает:

– А что мне за это будет?

Я тебя не прокляну! Вот что тебе будет.

А вот от заговора на понос тебе не уйти, Руданский!

– Чистая совесть, – говорю я, глядя ему прямо в глаза.

Замечаю, что они у него серые, с широким темным ободком вокруг радужки. Зрачки же заливают черным почти все, оставляя для серого совсем мало места.