Сара Уэллс, 26 лет, уроженка Степни; прислуга.

Уильям Гаррисон Эйнсворт, 63 лет, уроженец Манчестера; вдовец.

Прислуга. Девушка на побегушках! Девушка только в этом смысле. Далее в брачном свидетельстве, из бессердечной вредности, она одним росчерком пера убила родителей Сары, не желая именовать их род занятий – соответственно «Чистильщик сапог» и «Проститутка». И раз в свидетельстве не спрашивали об их детях, она и не упомянула о девочке. В отличие от этих неприятных умолчаний она с меланхолической радостью вывела имена дорогого благородного Томаса Эйнсворта, адвоката, уроженца Манчестера, давно умершего, и его милой, хотя и туповатой, женушки Энн, также усопшей. Почти три года она была замужем за их племянником. Эти добрые люди великодушно почтили своим присутствием и ее свадьбу, и крещение ее сына, и совместные похороны обоих членов ее маленькой семьи, умерших с разницей в пять дней от скарлатины. Она помнила Энн на поминках: ее доброе личико, похожее на мордочку крота, обрамленное черной креповой вуалью, вроде бы дававшей ей утешение:

– Боль – это тайна. Кто знает, почему она на нас нисходит! Мы можем лишь ее переносить.

– Но я знаю, почему.

– О, бедняжка Элиза! Ты не можешь вообразить, в чем смысл этой трагедии! Это тайна, и только.

– Нет, это наказание.

Туманные, сбивчивые представления Энн о реальной жизни, по мнению Элизы, являлись неотвратимым следствием ее воспитания в лоне неправильной церкви, ведь она была единственным ребенком священника-унитарианца[9].

Ненастным мартовским днем Элиза села на церковную лавку рядом с тремя взрослыми дочерями Уильяма, держа на коленях четвертую и самую младшую – непоседу. Перед ней сидел несчастный брат Уильяма Гилберт, который издавал странные звуки и тряс головой. В случае если бы его стоны и трясучка стали чересчур заметными, ей вменялось взять его за плечо и вывести из церкви. Жених, невеста и викарий замыкали число присутствовавших на «свадебном празднестве». Церковь Христа. Основанная всего-то за двенадцать лет до сего момента, но передний фасад выглядел как средневековый итальянский монастырь, а задний придел смахивал на древний дом викария. И тем не менее старое доброе католическое солнце струило свои лучи сквозь угрюмые узкие протестантские окна, и это сияние создавало в помещении священную атмосферу, несмотря на все прочее. Осиянная солнечным светом, она постаралась забыться. И мысленно возвращалась к куда более счастливой церемонии, состоявшейся дождливым июльским днем десять лет назад. Деревушка Данмоу. В тот самый момент, когда нескончаемый дождь, который грозил причинить ужасные разрушения, внезапно прекратился, небо расчистилось и выглянувшее солнце залило маслянистым сиянием две пары, разодетые для деревенской свадьбы. Одна пара – молодые, красивые жители деревушки, другая – симпатичные немцы в летах, старинные друзья Уильяма. Все четверо восседали на плетеных креслах, унизанных маками и вербейниками, которые местные – женщины с цветами в волосах и мужчины в выходных нарядах – пронесли на руках по деревенским улочкам до самой Данмоуской ратуши. А в ратуше Уильям восседал на подиуме и произнес длинную речь, точно викарий, хотя, если память Элизе не изменяла, эту речь можно было легко и безболезненно укоротить: