– Что ж, в таком случае, Сара, я прошу тебя сообщать мне о доставке в дом чего-либо по почте – писем, книг или пакетов – до того, как ты передашь их Уильяму.

– Это ведь он попросил об этом, так?

Элиза покраснела, скорее от ярости, чем от смущения. А Сара с нажимом пояснила свое преимущество перед ней:

– Потому как я не думаю, что у домоправительницы и хозяйки дома могут быть какие-то секреты, о которых ничё не известно хозяину, – она произнесла эти слова торжественным тоном, явственно выговорив «ничё». – Это было бы неправильно и неприлично. И насколько я помню, когда мы сюда переехали, это вы предложили, чтобы его большой портрет в молодости… это вы сказали, что его не надо снова вешать, потому как он ему больше не нравится теперь, когда он постарел, так вы сказали – и как только он сюда первый раз вошел, закричал: «Где мой старый Маклиз?» – он имел в виду свой портрет, потому как того парня, который его нарисовал, звали Маклиз, – и он, естественно, был недоволен, потому как, по всему выходит, что ему очень даже нравится та картина, так что, естественно, я спрошу у него, что он думает по поводу своей почты, вот что я считаю, миссис Туше, если не возражаете.

– Естественно!

Выходя из библиотеки, Элиза прошла под живым взглядом старого портрета кисти Маклиза. Живые глаза, живые бакенбарды, живые кудри – все очень точно было передано на момент создания портрета. Миловидный, как женщина, розовощекий, как ребенок. Таким когда-то был Уильям.

Оказавшись в передней, она присела на ступеньки и сделала несколько глубоких вдохов. В таком же состоянии ее кузен предстал сегодня перед ней. Он потел из-за невообразимой в это время года жары и продолжал говорить о том, о чем ранее говорил сам с собой.

– Я сказал себе: «Я подумаю о своих родных манчестерских пенатах; я обращусь к воспоминаниям о старом городе и использую их при описании якобитского восстания. Я все это выстрою сначала в своей голове по дороге от железнодорожной станции, потом сяду за письменный стол и начну писать…» И – ничего! По какой-то причине, Элиза, у меня сегодня…

Элиза знала причину. Она также знала, что они это не могли обсуждать. Она встала и проследовала за ним в кабинет. Он сел за обитый сукном стол и, хлопнув ладонью по сукну, застонал.

– Ну, Уильям, может быть, сама тема… Ты слишком много писал о далеком прошлом.

– Ты не одобряешь тему?

Напротив, события 1745 года были дороги сердцу миссис Туше. Ее мать была горячей сторонницей якобитов: на донышках фамильных плошек для овсянки были выбиты гербы Стюартов. Мальчишкой ее отец попал в Эдинбург, где стал свидетелем въезда Красавчика принца Чарли в Холирудский дворец[6]. Но она не могла притворяться, что считала «Проигранное дело»[7] удачной темой для Уильяма, который был склонен описывать даже небольшой исторический эпизод долго, томительно долго. Заглядывая в свое будущее, она отчетливо видела себя через полгода, за письменным столом, продиравшуюся сквозь многословные описания различного рода жилых построек, которые можно обнаружить, вероятно, лишь на Внешних Гебридах, или длинные реестры всевозможных разновидностей килтов, что носили лучники королевской роты…

– У тебя это на лице написано. Ты гримасничаешь. Ты не одобряешь.

– Ну, может быть, лучше взять более современную или более близкую тебе тему…

Поморщившись:

– «Клитероу»[8] не имела успеха.

– Но это была книга о детстве.

Вздохнув:

– «Они вошли в моду».

Это была цитата, и миссис Туше искренне пожалела, что произнесла эти слова – и намекнула на это. Она прочитала «Мервина Клитероу» – книга не шла ни в какое сравнение с «Джейн Эйр». Она перевернула последнюю страницу со странным чувством, что Уильям сам никогда не был ребенком и ни разу в жизни не общался с детьми.