Мне стало совестно злиться на месье Барнабу, чья личность так хорошо отражала время, в которое довелось родиться и жить этим «неправильным людям». Людям, заведомо осуждённым на гибель лишь за то, кем они появились на божий свет…

Таким был и Эрпине. Неисправимый гордец, он, конечно, не сознавался в этом ни единой живой душе, – но как и любой колдун, жил в постоянном страхе… (И вот теперь кошмары его сбылись – он вынужден бежать под покровом ночи, покидая родных и близких; больной, разбитый…) Такими были все знакомые мне циркачи. И я сама – в каком-то смысле – тоже была такой; хоть природа и обделила меня способностью к колдовству…

Однако мне повезло: всю свою жизнь я провела в окружении людей свободомыслящих – «уродцев», колдунов и комедиантов, крайне далёких от веры, какой понимали её все церковнослужители. Чего нельзя сказать о месье Барнабе… Разъезжая по просторам Анжерской империи в своём пурпурном жилете и накрахмаленной сорочке, он жил точно овечка в волчьей шкуре, – испуганная овечка в стае исправно посещающих воскресную службу волков… Но как хорошо!.. – в этом пронзительном одиночестве он не ожесточился, не загрубел… И даже напротив – привык улыбаться каждому дню своей широкой, белозубой улыбкой.

– Всё хорошо, месье Барнаба… – Я наложила последний шов и обернулась, давая понять ему, что больше не обижаюсь. – Вы, в целом, правы!.. – голос предательски сорвался, тем самым сведя на нет все мои попытки продемонстрировать беззаботность. Но я продолжила: – Не будь тигр его добрым другом, Эрпине и правда к этому времени был бы мëртв.

В этот миг укротитель издал очередной болезненный стон, и на жилете у месье Барнабы вдруг распустилась крупная каменная роза. Что-то ярко блеснуло в полумраке купе и упало на пол – плотные лепестки растения вытолкнули из ткани жилета фигурную брошь, которая до этой самой минуты с большим успехом ускользала от моего внимания.

Очевидно, это неприметное украшение было той единственной вольностью, какую допускала строгая форма проводника. Месье Барнаба поднял его с той быстротой, с какой поднимают лишь крайне драгоценную сердцу вещь; подышал на бляшку и заботливо обтёр еë о рукав сорочки… Кто знает, быть может, эта брошь перешла месье Барнабе по наследству? А быть может, он попросту купил еë на восточном базаре, в одном из колониальных городов, расположенных на маршруте, по которому следовал наш состав.

Бронзовая бляшка была выполнена в виде слоновьей головы, покрытой мелким восточным орнаментом. У животного не было бивней, и потому я сразу признала в нëм Elephas maximus, а то есть – бенгальского слона. (Не даром я всë-таки столько лет проработала помощницей ветеринара!) Такие слоны водились и в нашем цирке. Они отличались некрупными размерами и покладистым характером, и в отличие от Loxodonta africana – слонов саванных, – очень хорошо поддавались дрессировке.

К моему удивлению, проводник не стал избавляться от каменной розы – вероятно, посчитав её неплохим дополнением к своему наряду – и попросту переколол выпавшую брошку на другую сторону.

– У меня в друзьях тоже водится один слонёнок, – сказала я, – его зовут Бартоломью…

Месье Барнаба одарил меня душевной улыбкой, как видно, радуясь тому, что наша размолвка была так скоро забыта:

– В честь пророка Варфоломея?

– Нет. – Я закрыла ладонью глаз и понизила голос до хрипотцы, как часто делал Апсэль, пересказывая мне истории о своих любимых морских разбойниках – Чёрной Бороде или Барбароссе: – В честь бесстрашного пирата!

Проводник рассмеялся, тем самым ещë ненамного смягчив моë пряничное сердце… Видит бог, я, как любой паяц, всем своим существом любила веселить перепуганного и напряжённого зрителя, едва успевшего отойти от какого-нибудь сальто-мортале! А события, происходящие в стенах этого купе весь последний час, вполне могли сойти за «смертельный номер», учитывая, что наш состав нëсся по просторам «праведной» Анжерской империи.