О тиграх Ная Йежек

Ночною тьмой хранима,

Я шла. И путь мне освещала

Любовь, что в сердце у меня пылала…

Сан Хуан де ла Крус, отрывок из поэмы «Тëмная ночь души» в до безобразия вольном пересказе автора этой книги

Однажды это должно было случиться. Тигриные когти на то и когти, чтобы резать острей ножа, – тигриные зубы на то и зубы, чтобы вгрызаться в чужую плоть…

Повязка на груди Эрпине́ вся пропиталась кровью. Еë наложили ещë там, в гримёрной балагана – в огромной спешке, – но глубокие раны, оставленные на теле укротителя одним из его подопечных, конечно, нуждались в куда более тщательной обработке и тампонировании. Апсэ́ль, наш цирковой ветеринар, а по совместительству и доктор для всех артистов, успел лишь плотно перетянуть грудь Эрпине бинтами, а на прощание сунул мне в руку свой видавший виды саквояж.

– Справишься, – сказал он. И печально улыбнулся своей дырявой улыбкой. – Не зря же ты столько лет ходила за мной хвостом!..

А я и правда вечно за ним ходила… За последние восемь лет, проведённых в цирке, я успела поучаствовать в таком количестве операций и лечебных процедур, какое студент медицинского факультета, дай бог, увидит лишь к концу своего многолетнего обучения. Считайте сами: вывих плечевого сустава у акробата Бруно, перелом лучевой кости у наездницы Лулу́; ожог ягодицы у кентавра Вальдемара; ларингит у Коломбины, чирий у Арлекина и даже разрыв вагины у Нани́, единственной во всей Анже́ре русалки-тритониады, – и всё это только за первый год!

Я уже молчу про недомогания самых разных зверей, от попугаев и до слонов!

Столько лет я без дрожи и отвращения изучала чужие раны… Но только сейчас, впервые, мне по-настоящему было страшно.

Отчасти из-за того, что я осталась с раненым человеком совсем одна. Отчасти из-за того, что этим раненым человеком был никто иной, как Эрпине – бесстрашный укротитель тигров, в котором я привыкла видеть защитника и наставника, и к которому питала самые нежные чувства, какие только могли родиться в моей душе за долгие годы сиротской жизни.

А ещë… стук колëс – ритмичный, назойливый, – как неумолимо надвигающаяся беда. Людей, привычных к путешествиям на поездах, обыкновенно успокаивал этот ритм. Но на меня в этот миг он навевал одну лишь мучительную тревожность… Я слышала его впервые с тех самых пор, как потеряла своих родителей. И мне казалось – это было явным признаком того, что Эрпине тоже покинет меня под этот нескончаемый мерный грохот.

Однако тянуть и дальше было нельзя. Я придвинулась ближе и взялась снимать с укротителя заблаговременно расстëгнутую сорочку.

Эрпине был стройным мужчиной, но приподнять его оказалось не так-то просто: в бесчувственном виде он чудился мне едва ли не каменным истуканом… Когда-то крахмальная ткань сорочки теперь стала липкой от крови и никак не желала слезать у него с плеча. Провозившись с ней минуту-другую, я наконец отчаялась и, помогая себе зубами, надорвала упрямый рукав у самой манжеты.

Ткань сердито затрещала и разошлась.

Отбросив в сторону остатки сорочки, я принялась ощупывать раненое плечо. Недалеко от шеи, в том самом месте, где сомкнулись тигриные зубы, торчал неестественный бугорок – ключица, как и предполагал Апсэль, оказалась сломана. И хорошо, если только она одна… Стоило мне коснуться смещëнной кости, как этот крепкий, известный своей бесконечной выдержкой человек неожиданно застонал, и я остановилась, не зная, что делать дальше. Трудно было поверить, что каких-то два дня назад я лежала на этом плече, не боясь причинить укротителю никаких страданий.

Возможно, стоило поискать в саквояже нашатырь и привести Эрпине в сознание, чтобы он смог усесться… но…

Но пока он лежал на двуспальной кровати в салоне первого класса и с беспечностью, свойственной лишь богачам и тяжелораненым укротителям, пачкал кровью шëлковое бельë… Хотелось верить, что за порчу пододеяльника денег с нас не возьмут… А впрочем, после покупки билетов, у меня их и не осталось.

Белоснежная наволочка тоже переживала не лучшие времена. Апсэль, конечно, постарался смыть с укротителя лишний грим, но на веках, подведëнных каялом, ещë оставалась краска – она осыпалась на шëлк мелкими хлопьями и тут же размазывалась в тоненькие полоски… То же касалось и остатков румян: едва заметные на щеках, они успели отпечататься на ткани бледными пятнами.

Эрпине выглядел хуже смерти: лицо его приобрело мëртвенно-серый оттенок – что было заметно даже несмотря на остатки грима. Длинные, по-цыгански чëрные волосы, собранные в хвост незадолго до выступления, давно растрепались; несколько прядей прилипло к намокшим от боли вискам. Губы посинели. Между бровями проступили две отчëтливые морщинки… И только усам всë было нипочëм! Они так и сверкали великолепием на измученном лице своего хозяина и продолжали заигрывать с эфемерным зрителем своими спирально подкрученными концами.

Смещённые кости в плече укротителя могли подождать, чего нельзя сказать о глубоких ранах, оставшихся от клыков… Подобраться к ним теперь мешала окровавленная повязка. Ранение было сложным: не имея возможности наложить жгут, Апсэль туго-натуго перетянул грудь Эрпине бинтами. Снять их с лежащего человека, не имея под рукой самых обыкновенных ножниц – не говоря уже о ножницах Эсмарха, забытых Апсэлем где-то на полу цирковой гримёрной, – оказалось задачкой не из простых.

– Прости, Эрпине, мне придётся тебя ещë немного побеспокоить…

Я с трудом развязала тряпичные узелки и почти собралась с силами, чтобы продолжить вынужденную экзекуцию… как в дверь купе неожиданно постучали.

Вежливый, но настойчивый, этот звук заставил меня содрогнуться… Непростительная беспечность! – глядя на дверь, я не могла припомнить, как запирала её на замок… Впрочем, это было неудивительно: ввалившись в купе с укротителем, едва стоящим на ногах, я могла думать лишь о том, чтобы поскорее уложить его на кровать.

В следующий миг дверная створка приотворилась. Первой мне на глаза показалась позолоченная тележка, а следом за ней в купе шагнул улыбчивый проводник. Его одежды вполне отвечали богатству окружающего пространства: накрахмаленная сорочка стояла колом, пурпурная ткань жилета переливалась благородным матовым блеском, шейный платок – ах каким же он был белоснежным! – был повязан на воротник идеальным в своей симметричности бантом.

Проводник был крупным и белозубым. Вероятно, выходец из африканских колоний – Алжира или Марокко, – а быть может, и коренной бенгалец… Я редко встречала жителей тех краëв, но знала, что они отличаются тёмной кожей и чувственными губами, о каких могла лишь мечтать любая анжерская дама.

– Кофе, чай, пирожные… газета… – проводник осëкся, очевидно заметив у меня под ногами останки окровавленной сорочки. – Другого рода… помощь?..

Сердце моё отчаянно колотилось: я боялась присутствия посторонних глаз. Боялась так сильно, что от испуга едва могла подобрать слова.

Не дождавшись ответа, бенгалец прикрыл за собою дверь и озабоченно добавил:

– Мадемуазель?..

Играть роль госпожи было для меня непривычно, но я всё же забормотала, с огромным трудом преодолев смущение и испуг:

– Если… если можно, месье, принесите мне миску с тёплой водой…

Я могла бы сходить за водой сама – в каждом купе первого класса имелась небольшая ванная комната. Однако поручив это дело проводнику, я воспользовалась шансом накинуть на обеденный столик фрак Эрпине… Оставалось надеяться, что бенгалец, перепуганный видом крови, не успел обратить внимания на столешницу: стараниями укротителя, вся её поверхность, точно клумба, была покрыта розетками багровых цветов.

«Каменные розы» – так назывались эти цветы за свою отдалëнную схожесть с обычной садовой розой. Вот только у них не водилось стебля, а лепестки казались плотными и острыми, словно какой-нибудь непутёвый скульптор и правда пытался выточить в камне раскрытый розовый бутон. В них не было ничего пугающего или зловещего – за исключением того, что каменные розы обыкновенно росли на кладбищах, – однако в сознании Эрпине образ этих цветов был неразрывно связан с телесной болью… Кто знает, быть может, в далёком детстве укротитель обрезал палец о «каменный» лепесток?..

Хорошо ещë, что Апсэль догадался влить в Эрпине остатки своего драгоценного арманьяка, чтобы хоть немного облегчить его мучения! В противном случае, всë купе давно бы превратилось в могильную клумбу…

Проводник показался из ванной с дымящейся миской в руках. Он поставил её на тумбу, стоящую в изголовье и положил рядом несколько полотенец, а затем подошëл к столу, чтобы взять один из приставленных к нему стульев. Фрак Эрпине плохо скрывал безнадёжно испорченную древесину, однако бенгалец лишь окинул столешницу любопытным взглядом, после чего уселся напротив меня, всë так же растягивая губы в вежливую улыбку:

– Я к вашим услугам, мадемуазель… – Он сделал выразительную паузу, желая узнать моё имя.

– Софи́, – пропищала я.

– …мадемуазель Софи, – улыбка стала ещё приветливее, чем прежде. Казалось, ни грим на моём лице, ни заросли каменных роз ничуть не удивляли его. А быть может, он только старался делать подобный вид. – Меня вы можете звать Барна́ба… Не смущайтесь, скажите, чем я могу быть вам полезен?

Я поглядела на Эрпине, раздумывая, как быть…