Должно быть, улыбка у меня вышла уж слишком тоскливой: проводник потупил глаза и принялся растерянно разглаживать складки на ткани жилета, как видно, переживая, что сумел огорчить меня своими расспросами. Неудивительно, что мой взгляд и мои слова так смутили участливого месье Барнабу, – ведь сегодня образ печального Пьеро был особенно созвучен всем движеньям моей души; а чернильные слёзы, бегущие по щекам, могли бы запросто превратиться в настоящие; если бы только обстоятельства моей жизни не заставили меня разучиться плакать.

Не желая ещё больше смущать своего собеседника – а быть может, попросту боясь поддаться подступающей тоске, – я бодро вскочила на ноги и пояснила:

– Но Пьеро, месье Барнаба, плачет не поэтому! Просто Коломбина, любовь всей его жизни, не отвечает ему взаимностью!

– Ах, вот оно как… – протянул бенгалец и вновь надолго затих, наблюдая за тем, как я зашиваю раны.

Эрпине крепко спал и почти не чувствовал боли – иголка раз за разом пронзала кожу, но на стенах купе расцветало всë меньше и меньше каменных роз, – и от осознания этой мысли моему пряничному сердцу тоже становилось немного легче.

Месье Барнаба привычно суетился вокруг кровати – то поднося мне воду, то меняя грязные полотенца. Очень скоро проводник почувствовал едва уловимую перемену в моём настроении, и к нему тотчас вернулась прежняя любознательность.

– Могу я узнать, что случилось с вашим другом, мадемуазель? – уточнил он вежливо, но до крайности увлечëнно, точно попал на середину трехактной пьесы.

– Он столкнулся с тигром, – сказала я. Ответ прозвучал легко – так, будто проводник спросил у меня, который час, или полюбопытствовал, какая погода нынче стоит на улице, – но по груди у меня прошëлся мучительный холодок.

Однако увлечённый месье Барнаба не проявил своей прежней чуткости. Окинув укротителя любопытным взглядом – теперь, когда раны Эрпине укрывали свежие повязки, проводник больше не чувствовал дурноты, – он заявил:

– Должен заметить, для столкновения с таким крупным зверем ваш спутник выглядит слишком… целым.

Игла у меня в руке возмущëнно дрогнула.

– Слишком целым, месье?!. – Готова поспорить, в это мгновение моë лицо не выражало ничего, кроме глубокого недовольства такого рода уничижительной оценкой состояния Эрпине.

Бенгалец растерянно замолчал. Вид его сделался смущённым и перепуганным, точно у нашкодившего ребёнка. Но, как ни странно, это новое выражение – в сочетании с такой могучей внешностью – только добавило образу месье Барнабы шутовского фарса. Заглядевшись на бенгальца, я пожалела, что рядом не было Голубушки Коломбины, – как и любой драматург, она была большой любительницей всякого рода причудливых контрастов.

Разучивая со мной сценарий очередного антре, она частенько восклицала: «Ну же, Софи, дай мне чуть больше мимической искренности!» И с точки зрения этой самой искренности месье Барнаба, как пить дать, засиял бы в еë глазах неогранëнным алмазом…

Я спешно отогнала от себя образ Голубушки Коломбины, боясь прикасаться мыслью ко всему, что так или иначе сделалось мне родным за долгие годы жизни в столичном цирке. Слишком больно мне было подумать о том, что я больше никогда не увижу её разрумяненного лица.

Месье Барнаба тем времен скрылся у меня за спиной – как видно, отошёл к столу, чтобы собраться с мыслями.

– Простите, мадемуазель, – сказал он пару минут спустя. – Я неправильно подобрал слова… – Голос его был каким-то упавшим, и он прокашлялся. – Признаться, наша встреча привела меня в возбуждение… Вы должны понять… Мне… мне редко приходится говорить с кем-нибудь так открыто…