Сестра Марина сказала бы, что мы всё произносим неправильно.

Ну и ладно…

бора-хөкпеш э.

– у тебя такие интересные тапочки, а что это за материал? – спрашивает подруга, косо смотря на мои ноги и прикрывая нос указательным пальцем.

– это войлок, его делают из шерсти мелкого рогатого скота, чаще овцы, но я слышал, что можно сделать из шерсти верблюда тоже.

такой разговор однажды произошёл на кухне общежития, где я проживал уже два года. за это время я успел найти друзей, с которыми могу обсудить личные вещи, излить им душу. но эти вещи делятся на половину, а душа льётся только на полстакана в долгих вечерних разговорах, пока горит тусклый свет нашей кухни. половина души остаётся у меня, потому что часть моей биографии будет просто непонятна моим друзьям, выросшим в большом мегаполисе россии. этот вопрос задала моя близкая подруга. ответ ей понравился, она кивнула головой. я всегда думаю, насколько чиста моя речь на русском языке: не переставил ли я глагол в конец, куда я поставил ударение, не было ли локальных слов из тывы, но в тот момент меня больше волновало, почему человек, которого я называю другом, корчится от запаха войлока? я молча ушёл из кухни – уже идя по коридору я пожалел, что не объяснил ей, почему войлок так важен для меня и тывинцев.

побуду этнографом.

в тыве войлок называют кидис. это слово я знаю с тех пор, как обрёл сознание в 4 года. войлок обычно делают из шерсти овец (дүк), это я узнал уже в 6 лет, когда увидел, как в жаркий июньский день сияющие потные тела женщин и мужчин семьи отца двигались сначала в танце стрижки овец (хой кыргыыры), а потом уже в ритуале кидис салыры, что значит «ставить войлок». все эти слова стали мне доступны гораздо позже, они открылись, как в компьютерной игре, с достижением определённого уровня, когда я начал исследовать свою семейную историю. так или иначе, история моих родных отражена во мне: изучая её, каждый раз я открываю всё больше и больше уровней. войлок меня тревожил: он был колючим и вонючим. мне казалось, что он царапает мою кожу и впивается в неё тысячами волосинок, которые потом исчезают внутри тела. запах войлока навевал воспоминания об овцах, у которых висели высохшие круглые коричневые продукты жизни на шерсти. приходилось мне это чувствовать, потому что бабушка шила из войлока: стельки, кошельки, валенки. некоторые из этих вещей мне передавала мама, и я их носил в школу. только после смерти бабушки я начал ценить её войлок.

я помню её худые костлявые руки. как они мнут войлок, чтобы он стал мягким. между её большим и остальными пальцами находился лоскут серого или белого войлока (этот самый ценный), круговыми движениями кончиков пальцев она смягчала его. это она делала часто, просто сидя в тишине вечером. а я сидел напротив и наблюдал, как она аккуратно продевала толстую нитку через войлок, соединяя один лоскут с другим. периодически она смотрела на меня тёплыми глазами, пока я пил хойтпак из молока её двух коров, и улыбалась. у её хойтпака почему-то никогда не было комков, а пальцы у нее были твёрдые, и ни одна толстая нитка не могла проколоть их.

– оглум, бээр кел, көр даан, сеңээ кошколёк таарап бердим. – говорила она, как только дошивала еще один кошёлек. я перенял от неё это слово, кошколёк.

валенки в детстве у меня тоже были хэндмейд. они были сделаны этими самыми руками, худыми и покрытыми возрастными пятнами. тепло её рук шло в тепло валенок, согревая мои пятки. даже запаха не ощущалось, хотя в затвердевшем снегу мои валенки никогда не промокали и просто скользили.