после смерти бабушки, уже в более осознанном возрасте, я начал говорить с ней через маму, через её фотографии в альбоме и через её родные края, где она отдала всю себя, чтобы взрастить детей и внуков. я узнал, что её юрта из войлока не была простой. в ссср войлок нельзя было делать «традиционным» способом, когда два-четыре человека садились и длинными деревянными палками делали из шерсти войлок, набивая его под тывинские песни (кагары). перед этим шерсть очищали (дыдары), а после набивки шла целая череда манипуляций разными членами семьи: старшие дочери поливали водой, сыновья катали на лошадях, сушили под июльским солнцем бабушки и матери. в результате получался не просто войлок, а продукт коллективной заботы, который передавался из поколения в поколение в виде юрт, обуви, ковров, сёдел:

кидис өг

кидис идик

кидис хевис

кидис эзер

войлок был переделан, передуман в ссср. из него убрали компонент родственности, его не набивали мужчины и женщины в кругу семьи или общины (дүк дою), его не накручивали на траве около юрты руки взрослых женщин рода. вместо этого производство было механизировано, кидис стал просто очередным товаром, звеном в цепи серийного производства. а тех, кто делал по-старому, уделяя внимание всем шагам, наказывали. это могли быть выговоры, изъятие материала или срок в тюрьме. родители бабушки боялись, но продолжали делать войлок – в тихой степи, где слышны только сверчки, вдали от глаз, где никто не видел «запретное» дело. в то же время по всей тыве юрты из войлока заменялись на брезентовые, единицы остались с войлочными. бабушка всегда отворачивалась, когда видела брезентовые юрты на наадыме, даже после распада ссср. при этом, брезент в ссср представлялся как материал выше войлока по всем качествам – не отсталый, современный, долгостойкий – кидис был унижен советскими властями. однако, юрта бабушки до сих пор жива. она стоит по сей день и передаётся старшим дочерям рода, сохраняя память о том времени: хоть она и покрылась пылью и почернела, то, что она видела, не сравнится ни с каким заводским брезентом. для меня трогать войлок – прикасаться к рукам моего рода, к великому знанию, которое чуть было не стёрли из истории. войлок был возрождён в 90-е, в какой-то момент он вовсе становится туристическим аксессуаром. но для меня остаётся всё таким же бездушным заводским войлоком, который теперь ещё и продается как экзотика: из него делают брелки, тапки, стилизованную обувь, кошельки, даже серьги.

много времени было проведено и много уровней рефлексии пройдено, чтобы я присвоил войлок себе через разговоры с бабушкой, а через неё – уже со всем родом. мои сложные отношения с войлоком отражают отношения с тывинскостью – они меняются. деколонизация ощущений, изменения самих мыслей от взаимодействия телесности с материей – долгий и сложный процесс, я даже не уверен, закончен ли он с войлоком. но в чём точно уверен: колючесть войлока со временем стала теплом, которое идёт от самых пяток до пальцев рук. а его запах напоминает о доме и о глазах бабушки, которые смотрят на меня через комнату, пока я пью кисловатый хойтпак.

Заура Танатова

Начало:

Мне однажды приснилось, что я беременна текстом. Проснулась и очень грустила. Радость во сне была сумасшедшая. А сейчас, сколько-то лет спустя после этого сна, на девятом месяце беременности, в одно из мартовских воскресений, мне надо родить текст. Забавно.

Настоящее начало:

Если бы я знала, что Бориса Акунина знают по одному имени, а другое, Григорий Чхартишвили, он прячет от художественной литературы – я бы прочла цикл о Фандорине пораньше. Чувствуя родство, что ли.