Керидвен покрутилась вправо-влево и провела руками по платью. Ткань при каждом шаге переливалась и шуршала. Складок на ней было немеряно, и по всему подолу были насажены шелковые цветочки – землянички, анютины глазки, шиповник, совсем как настоящие, выпуклые под пальцами. В зеркале была просто принцесса – и это было очень приятно и очень неуютно. Керидвен вдруг всей кожей ощутила зазор между собой и тканью. У принцесски в зеркале вытянулась физиономия. Керидвен передернула плечами и показала отражению язык.

Эльфин полусидел, полулежал на софе и черкал что-то, уперев табличку в колено. Керидвен заглянула ему через плечо. Внутри деревянной рамки был, кажется, воск – но знаки тонули в нем, и он опять разглаживался сам собой.

– А что ты за столом никогда не пишешь?

Эльфин поднял на нее глаза:

– Старая привычка, – он бегло усмехнулся. – Еще с Атлантиды.

Керидвен села рядом и положила подбородок ему на колено.

– А что было в Атлантиде?

– Много чего… – он поморщился. – Долгая история.

– Ты ведь почти все про меня знаешь, – сказала Керидвен. – А я про тебя – почти ничего. Так что давай рассказывай! – Она ткнула его пальцем под ребро. Эльфин сделал вид, что падает. – Давай-давай! – Она устроилась поудобней, не давая себя отвлечь.

Эльфин со вздохом отложил таблички.

– Ну хорошо, спрашивай. Что тебе интересно?

– Что ты там делал? Чем ты занимался?

Эльфин вздохнул.

– Я был богом плодородия, – неохотно сказал он.

– Кем-кем? – изумилась Керидвен.

– Большого культа у меня никогда не было, – сказал он, будто защищаясь. – Ну, тысячи полторы максимум, если со всеми послушниками считать. Я больше разом не удерживаю.

Керидвен уставилась на него и захохотала.

– Дда, – выдавила она, с трудом восстанавливая дыхание. – Недооценил тебя епископ.

– Господин епископ, при всем уважении, – раздраженно сказал Эльфин, – совершенно ничего не понимает в таких вещах. Он, например, никогда несколько месяцев кряду не пировал, и поэтому искренне считает, что это весело… Он, знаешь ли, думает, что быть богом – это такое беззаботное занятие, когда ты сидишь на троне и тебя осыпают золотом и девицами. А на самом деле, – Эльфин прикусил губу, – на самом деле – это как жонглировать огненными шарами. Ты не можешь брать слишком мало, потому что иначе тебе будет нечем делать свою работу; ты не можешь брать слишком много, потому что иначе огонь погаснет; ты не можешь ничего удержать надолго, потому что это невозможно; и ты не можешь остановиться, потому что иначе все рухнет. И если у тебя получается – то есть, ты успешно удерживаешь круговорот, то земля становится плодородней и людей становится больше. И начинают осыпать тебя чем попало, и вот тогда становится по-настоящему сложно. То есть, это можно как-то решать до поры до времени, можно что-то перепоручить, можно сделать храмовую структуру – но чем лучше ты справляешься, тем быстрее упираешься в предел. – Он встряхнул головой, будто отгоняя мрачные мысли, сделал усилие и улыбнулся. – В общем, именно поэтому «был». Никто, кроме Единого, не может быть богом людей и не сломаться. Это Завет Авалона с Единым с тех пор, как пала Атлантида. Как это у вас говорят в Ллангатене… «я в завязке», – он сверкнул зубами.

Керидвен передернуло:

– Не говори так. Сколько раз слышала – «в завязке, в завязке», ни разу это добром не кончилось. Вот папаша мой тоже… клялся-божился, а потом по пьяни с лошади сверзился, и шею поломал, – она помрачнела.

Эльфин помолчал, накручивая ее прядь на палец.

– Клятвы дану отличаются от человеческих, – наконец, сказал он. – Мы не можем нарушить слово, как вода не может течь вверх. Но клятвы, они… как молодое вино для ветхих мехов. Как попытка сшить проволокой ткань. Они испытывают мир на прочность, и он не всегда выдерживает. Мы не всегда выдерживаем. – Он вдруг подался вперед. – Обещай мне… обещай мне, что скажешь, если что-нибудь пойдет не так. Если что-то будет слишком или чересчур. Если ты захочешь остановиться. Неважно, что это будет.