– Это потому, Матвей Архипович, что нет у нас порядка. Вот я от ссыльных слышал, что всему виной тот, кто выше всех сидит. Он ведь присягал быть отцом народу.

– Эх, Егор Дорофеевич, кабы всё так просто было. Как говаривал мой дед: царские милости сквозь боярское решето сеются. Только бояр уж нет давно, а порядки остались.

– И что же делать?

– У нашего мужика, как у Ивана-дурака, три дороги: прямо пойдешь – сколько ни паши всё равно будешь бит и всем должен, пойдешь налево – будешь беглым, вне закона. Сильно ловить не будут, но и защиты или помощи в случае беды не получишь. И, наконец третья дорога направо – государева служба, ни семьи, ни детей, хорошо если перед смертью будет кому стакан воды подать, а так найдут нас с тобой в какой-нибудь избушке истлевшими, схоронят в безымянной могилке и всё, на том наши с тобою души и упокоются.

На этих словах сердце у Егора Дорофеевича сжалось – представил он как бреду и горячке уходили его родные. Поодиночке. В страхе и мучениях. Горечь разъедала его изнутри. Захотелось броситься в кабак, и пить горькую, а потом взять да и набить морду какому-нибудь генералу. А там пусть ссылают, казнят – всё едино.

Впереди показались избы дневки с караулкой. Стало уже совсем светло. Серое морозное небо подкрашивала нежно-розовая заря. Вороны, потревоженные обозом с недовольными криками перелетали с дерево на дерево, сбрасывая с веток снежные шапки.

– Ну, я в караулку, – сказал Матвей Архипович, – доложу о прохождении.

Егор Дорофеевич посмотрел ему в след. Странный какой-то. Уже почти старик, а бодр и ловок. Вон как мимо колодца пробежал и не поскользнулся. Говорит правильно, толково, но грустно от слов таких, а ему вроде как всё равно. Радостный какой-то. Чудно.

Вскоре Матвей Архипович вернулся и протянул ему горячий пирожок.

– Держи, перекуси, маленько. Хозяйка дала в дорогу.

– Благодарствую.

Пахнуло домом, теплом, заботой. Затихшая было горечь, вновь закружила голову.

– Так что же делать, – спросил он, с тоской глядя невидящими глазами перед собой.

– Служить, – сказал Матвей Архипович, принимая из ослабевших рук напарника вожжи, – Верой и правдой. Можно, конечно, дезертировать, мародерствовать, но жизни не будет. В любой стране ты можешь просто жить и работать, здесь вся жизнь – служба. Будь ты генерал или крестьянин – всё одно: мы служим, а не живём.

Дверь распахнулась и в дом ввалилась шумная компания во главе с хозяином, известным в столице живописцем, Антоном Павловичем Лосенко.

Весёлые, разгоряченные воскресной прогулкой, они шутили, смеялись, а ещё принесли с собой какие-то узелки, коробки, чем очень озадачили слугу.

– Сидит, эдакий сморчок, и говорит: «признать «назначенным» академиком». Вы представляете, – сказал Антон Павлович, – Этот бумажный клоп, который подрамник от холста не отличит, говорит мне о каких-то регламентах и параграфах.

– Ну, полно, Антон Павлович, – сказал его спутник, актёр Императорского театра, любимец публики, Иван Афанасьевич Дмитриевский, – напиши эту историческую сцену и к стороне. Чай не чужеземцы, свои, родные. По сути ведь это наши предки.

– Осип, – казал Антон Павлович слуге, – прими вещи у господ артистов. И чаю нам принеси в мастерскую, пожалуйста.

Гости, освободившись от тюков, неторопливо следовали за хозяином.

– Други мои, – продолжал объяснять Антон Павлович, – мне только эскизы и позы схватить. Опосля уж доработаю, не впервой. Бывало начнёшь портрет, а заказчик вдруг спешно должен идти. А потом – карандаш живее, точнее выхватывает черты.

– Хотелось бы понять мизансцену так сказать, расстановку действующих лиц, – сказал Василий Алексеевич Троепольский принимая накидку жены.