– Выходить по одному и с поднятыми руками, – я командую на правах старшей.

Слушаю ответное условие:

– Ты тоже.

Встреча враждующих сторон происходит ровно в центре поля сражения, в коридоре.

– Это перемирие, а не мир, – крепко сжимая мою ладонь, ворчит Ян.

– Вынужденная мера, – цепляясь за вторую руку, добавляет Яна и...

И…

– Что здесь происходит?! – громыхает от двери.

***

– Детский сад, – Лавров цедит сквозь зубы.

Меряет шагами свой кабинет.

И что именно находится за единственной закрытой дверью я узнала.

Увидела лично, когда Кирилл Александрович грозовой тучей приблизился к нам и, не обращая внимания на притихших и спрятавшихся за моей спиной сусликов, больно схватил меня за плечо и потащил по коридору. В идеальной тишине, которую нарушать просьбами отпустить я не решилась, лишь торопливо переставляла ноги и кусала губы.

Всё же хватка у некоторых была стальная, и синяки точно будут.

Но их я терпела молча, вскрикнула только, когда меня через весь кабинет практически швырнули в кресло.

Пригвоздили взглядом.

– Штерн, ты ходячий детский сад!!! – Лавров, вырывая из оцепенения, рявкает, разворачивается от книжных стеллажей ко мне. – Ты… ты чего вообще творишь?!

Кулак грохает об стену, и я невольно вздрагиваю.

На месте стены, думается, представляли меня.

Ещё раз песец.

– Тебе двадцать лет, а мозгов на шесть, как у этих. Ты безответственная, взбалмошная девица без царя в голове. Ты не в состоянии посидеть с детьми даже одного дня, чтобы не разнести в хлам всю квартиру!!!

– Я…

– Заткнись, Штерн, – он просит едва слышно, суёт руки в карманы брюк, делает шаг в мою сторону, и в спинку кресла я вжимаюсь.

Кажется, меня таки убьют.

– Просто помолчи, Дарья… Владимировна…

Тёмный взгляд, ставших почти чёрными синих глаз, тяжёлый, испепеляющий. И он, взгляд, гипнотизирует, заставляет послушно кивнуть.

Продолжить смотреть.

Неотрывно.

– Вы устроили Мамаево побоище, и тебе придется сильно потрудиться найти этому вразумительное объяснение и уговорить меня оставить тебя на месяц няней. Иначе ты у меня из вуза пробкой вылетишь, Штерн! Чего смотришь?! Да тебя взашей выгнать стоит только за одну безалаберность и безответственность!

Кирилл Александрович смотрит свысока, сжигает презрением, с которым каждое слово выплевывает, уничтожает:

– Великовозрастная дылда, Штерн, а детство в заднице всё играет. Всё шутим и развлекаемся. Как тебе людей потом доверять?! Ты с детьми-то управиться не можешь. Сводишь всё вечно к какому-то балагану. Тебе в цирке место, а не в медицинском.

Его слова звенят.

Звучат сотней колокольчиков.

И я гляжу на него широко распахнутыми глазами, ловлю и машинально отмечаю кривоватую брезгливую усмешку, и… и ни черта ваш Кирилл Александрович не красив.

В эту звенящую секунду я его ненавижу, потому что мне нечего ему сказать в ответ и потому что… он прав.

И ещё потому что я встаю и, мечтая о его согласии, унизительно прошу:

– Можно я сама документы заберу?

Или его гордость требует публичного унижения меня и позорного отчисления?

Кирилл Александрович подходит, останавливается почти вплотную, разглядывает. И приходится задрать голову, чтобы не пялиться в ворот расстёгнутой рубашки и чтобы слёзы не текли.

Реветь я буду дома, не при нем.

– Что, сдаешься вот так? – он издевательски усмехается, вскидывает свои идеальные брови.

Я же поджимаю губы, но взгляд не отвожу.

Разглядываю его столь же пристально, как и он меня.

– Я не стану вас ни в чем убеждать, – я выговариваю старательно, произношу онемевшими губами. – Мне нечего вам объяснять, и вы совершенно правы, Кирилл Александрович, что я – ребенок и что в медицине мне не место. Только знаете, ваши дети не ангелы, Кирилл Александрович.