Повторяю свой вопрос, когда передо мной ставят кружку и отходят к окну.

– Так что с долгом, Кирилл Александрович?

Вкусный кофе.

И, согревшись, я наконец поднимаю взор на Красавчика.

Теряюсь на миг, поскольку в привычную картину мира он сегодня совсем не вписывается. Не видела я его без белоснежного халата, не лицезрела в спортивных штанах и футболке, что слишком отчетливо вырисовывает мышцы.

Всё же, пожалуй, можно понять, почему некоторые спорили и не теряли надежды пригласить его на свидание, не снимали розовые влюбленные очки несмотря на все издёвки и пересдачи со стороны драгоценного преподавателя.

И вздыхать они продолжали по нему всё одно томно.

– С долгом, Штерн, – он повторяет как-то задумчиво, тянет тоскливо, – с долгом всё просто. Мне нужна няня на месяц. Для племянников. Сестра с мужем срочно… уехали и оставили мне их, а я, как ты понимаешь, сидеть с ними целыми днями не могу.

Не может.

На кафедре он так, подрабатывает, поэтому и групп взял только три, по субботам, а в основное время наш Кирилл Александрович трудится реаниматологом-анестезиологом в двадцать третьей, поэтому – да, с детьми ему сидеть некогда.

Но… я – няней?!

– Кирилл Александрович, вы издеваетесь?! – я, роняя стул, вскакиваю и полупустую кружку на стеклянную столешницу звучно грохаю. – Какие дети? Я не умею с детьми водиться!

Я их боюсь и слегка, так скажем, недолюбливаю.

Они меня тоже, ибо самые мелкие спиногрызы на моих руках начинают истошно орать и изворачиваться, а постарше дерутся и жалуются родителям.

– Да я чуть с медом не пролетела, потому что на педиатрию документы не стала подавать! – я топаю ногой, взмахиваю руками от избытка чувств. – Я не могу с детьми. Найдите няню, Кирилл Александрович!

– Их няня сломала ногу, – он недовольно морщится, поясняет терпеливо-снисходительно, – и у меня нет времени искать ей больше замену. Одних оставить я их тоже не могу. Нанимать же не пойми кого я не хочу. Не доверяю чужим людям.

– А мне, мне вы доверяете?! – у меня вырывается почти истерично.

И со смехом, потому что… потому что полгода меня в принципе к людям подпускать было нельзя, а тут детей, значит, можно доверить.

Родных.

Он их что, совсем не любит?!

– Тебя, Штерн, я из-под земли достану, в случае чего, – мне ласково скалятся, и проникнуться сим ласковым обещанием получается легко, верится, – и я тебя знаю. Накормить, прогулять и проследить, чтобы они не сожгли дом ты в состоянии.

– Нет, я не могу, Кирилл Александрович, извините, – я решительно качаю головой, иду к выходу.

Замираю на пороге кухни, когда в спину летит с ленцой и насмешкой:

– Всего на месяц, Штерн. Соглашайся или я расскажу завкафедрой, где его мозг.

Я оборачиваюсь.

Медленно.

И на поистине иезуитскую улыбку смотрю с ненавистью.

Гад.

– Это шантаж, – я констатирую мрачно, скрещиваю руки на груди.

– Знаю, – а он лыбится нагло.

И улыбочку его стереть хочется, сказать едкую гадость, но… я лишь выдыхаю сквозь зубы и цежу максимально равнодушно:

– Идите к Лопуху, рассказывайте. Переживу.

– Уверена? – левая бровь удивлённо-издевательски приподнимается.

Нет.

Отчисление я не переживу.

А меня отчислят, потому что по отдельности мои косяки ещё тянут на официальный выговор и дисциплинарное взыскание, но вместе – это уже отчисление.

Скорей всего.

Идти проверять в деканат у меня желания нет.

И последние два месяца с трёхчасовым сном – полтора вечером, полтора под утро – ещё слишком свежи в моей памяти. И длиннющие очереди на пересдачи на первом курсе, когда домой в девять вечера, я помню хорошо. И тесты по четыреста вопросов за два часа по биохимии и сто пятьдесят слов по латыни в первую неделю учёбы, когда я фыркала, что за вечер выучить столько невозможно.