– Ту кошмарную половую тряпку, которую ты всё ещё не удосужилась выкинуть?

– Её самую, – я улыбаюсь.

Мило, но, кажется, получается иезуитски.

В духе Лаврова.

– Я отдала их в химчистку, – невозмутимо сообщает Фрекен Бок и непробиваемым броненосцем плывет к папоротникам. – Ты ведь совершенно не умеешь носить вещи аккуратно, Дарья.

Су… суперская домработница.

Всем советую.

Даже адрес дам и объявления в надежде, что такое сокровище кто-нибудь да с руками оторвёт, расклею.

– Лёнь, мы ж договаривались, что мои вещи она не трогает! – я влетаю обратно в столовую, где Леонид Аркадьевич уже отставляет пустую чашку.

Точнее демитассе.

Называть её чашкой – нельзя, и уж тем более расстрельно обзывать демитассе кружкой. Зинаида Андреевна чутко за сим следит, и поправлять меня терпеливо и хладнокровно она не устаёт.

– Дань, заканчивай, – Лёнька снисходительно усмехается и, чуть сдвигая узел галстука, подходит ко мне. – Ты чего как маленькая, а? Мои вещи не трогать, своё стираю сама, утюжу сама, прибираю сама, кружку помою сама, кровать заправлю сама. Сама-сама-сама. Радуйся. Многие мечтают перевалить домашнюю рутину на кого-то другого, а ты ещё и возмущаешься.

Меня чмокают в щеку и уходят.

И, глядя перед собой в пустоту, я слушаю, как хлопает входная дверь.

***

Не с той ноги день начинается, видимо, не только у меня, поскольку Лавров вместо приветствия отвечает хмурым взглядом и заверением, что утро добрым не бывает.

И, подтверждая собственные слова, он не может застегнуть запонки.

Чертыхается.

– Помочь?

Вместо ответа Кирилл Александрович выразительно сверкает глазами, и я уже жалею, что предложила, когда он протягивает и руку, и запонки.

– Ненавижу этот официоз, – Лавров выговаривает ворчливо.

Недовольно.

Сверлит меня взглядом, пока я споро вдеваю, как кривится Лёнька, статусное явление. На нём я, кстати, запонки застёгивать и научилась. И разбираться в них тоже, поэтому смело могу похвалить Красавчика за вкус и разборчивость.

Запонки у него шикарные.

– А зачем вам сегодня официоз? – я, отпуская его правую руку, решительно командую. – Вторую конечность.

– Я сегодня на конференции выступаю.

– Поздравляю, – закрутив вторую, я улыбаюсь.

Отступаю поспешно, поскольку с парфюмом некоторые, кажется, сегодня переборщили, и я его чувствую, воспринимаю слишком остро.

Как-то… неправильно.

– Спасибо, – Лавров хмыкает скептически, смотрит пристально.

Нервирует.

– Да всегда пожалуйста, – я хмыкаю в ответ и взгляд не выдержав отвожу первой. – Пойду… кофе сварю.

Он кивает, а я ретируюсь.

И кофе – уже по оформившемуся правилу – варю, настояв, что так вкусней, в джезве, а Кирилл Александрович, насмешливо согласившись, ждёт и курит, забираясь на подоконник и что-нибудь рассказывая.

Вот только не сегодня.

Сегодня эта почти двухнедельная почти традиция нарушается, когда, снимая джезву первый раз, я слышу, как тихо закрывается дверь.

Кирилл Александрович уходит по-английски, и от этого внезапно становится обидно.

И готовый кофе я выливаю в раковину.

Одной пить не хочется.

***

Суслики молчаливы.

Спокойны.

И я в третий раз, как заполошная мамаша, проверяю температуру и спрашиваю: ничего ли у них не болит, не хотят ли они погулять или разнести квартиру, играя в войнушку или индейцев. Сегодня я даже не против побыть вождём краснокожих, а потом получить очередную выволочку от Кирилла Александровича.

Но… суслики не хотят.

Ни погрома, ни гуляний, ни-че-го.

И у них ничего не болит, и лбы суслики послушно подставляют, даже не фыркают, что есть градусники, а примитивно мерить губами – это дилетантство. Они вообще ни на что не возражают, не бурчат и не спрашивают.