Не заметила штрих-шрам над губой, не увидела возмутительно длинных для мужчины ресниц, не обратила внимания на лучи морщин у глаз.

– Почему сорока? – он спрашивает почему-то тихо.

Неожиданно.

И я моргаю не менее растерянно, чем при общении с сорокой, и зависать, зачаровано глядя в синеву глаз, перестаю.

Переспрашиваю:

– Чего?

– Ничего, – Кирилл Александрович усмехается. – Чисто из интереса, Штерн, откуда привычка давать людям прозвища?

– С детства.

– Ну-ну.

Лавров хмыкает и, переставая сверлить взглядом, отходит к окну. Распахивает форточку, и, подтянувшись на руках, на подоконник он садится.

Извлекается пачка сигарет из кармана, щёлкает зажигалка.

– Я не собирался их наказывать, Дарья Владимировна, – он бубнит неразборчиво.

И я сама делаю шаг к нему.

– Честно?

– Честно, – Лавров улыбается невесело. – Я считаю, что они правы.

Что?

И, кажется, не только я его не перестаю удивлять, он меня – тоже.

– Чего смотришь, Штерн? – Кирилл Александрович хмыкает, дёргает плечом, выдыхает дым, который на миг скрывает меня от пристального взгляда. – Я хреновый воспитатель, дядя и нянька. Ты сама говорила.

– Я не так говорила, – моё возражение тонет под его очередное хмыканье, которое внезапно злит, придает смелости задать не дающий покоя вопрос. – Почему вам сусликов оставили?

И где, правда, их родители?

– Штерн… – Кирилл Александрович тяжело вздыхает, напоминает любезно, выпуская очередное облако дыма, – тебе домой пора.

[1] Деонтология – раздел медицинской этики, который представляет руководство для медперсонала при взаимодействии с пациентами и коллегами.

14. Глава 13

Есть дни, которые не задаются с самого утра.

С самого раннего утра, которое начинается в шесть и ознаменовывается поисками моих джинсов.

Любимых.

С дранными коленками.

– Лёнь, ну я точно клала их на стул, – застёгивая на ходу часы, я залетаю в столовую, что с кухней, как и полагается, соединена.

– Так куда тогда, по-твоему, они могли деться? – не отрываясь от планшета и потягивая кофе, бормочет мой любимый и чуткий парень. – Ты ведь не думаешь, что их взял я, Дань.

– Не думаю, – я скриплю зубами, но смотреть на меня всё равно не спешат, новости рынка куда интереснее. – Но где они тогда?

– Мне-то откуда знать. Ты вообще уверена, что кинула их на стул? – Лёнька морщится. – Слушай, не морочь голову глупостями. Ты сама постоянно бросаешь свои вещи где ни попадя, Зинаида Андреевна вечно жалуется. Кстати, может она их и прибрала.

На меня таки поднимают голову и смотрят почти с претензией.

Прекрасно.

Приехали.

Как я могла не сообразить?!

– Зинаида Андреевна, где мои джинсы? – мой вопрос не задаётся, а орётся.

И на террасу с кадками и горшками цветов я врываюсь почти фурией, а Фрекен Бок местного пошива поднимает голову и опускает руку с пульверизатором.

– Дарья, крик не красит человека, – её тонкие губы разъезжаются в сухой улыбке, а застывшие глаза строго смотрят на меня поверх очков. – Говори спокойно.

Конечно.

Главное – это спокойствие, только спокойствие и ещё раз спокойствие.

Нам, истеричкам, постоянно об этом надо мягко и с налётом укоризны напоминать. И да, я точно истеричка и неуравновешенная личность. За неделю жизни в этом доме я это осознала, поняла и приняла.

Действительно, кто я ещё, если завожусь непонятно с чего, ору на пустом месте, требую какие-то глупости и – самое важное! – не понимаю своего счастья от наличия в моей жизни Зинаиды Андреевны, которая всегда сохраняет нордическое спокойствие и разговаривает подчёркнуто вежливым менторским тоном.

– Зинаида Андреевна, вы мои джинсы не брали? – повторяю я, как и безукоризненно вежливо попросили, спокойно.