Ещё бы.

Мы переглядываемся и хохочем, а парни, расположившись у костра, мрачно косятся, переговариваются явно недобро.

Ободряются, когда Эль бодро тащит от машины ящик пиво.

– Успокоительное у них есть, переживут, – я состраданием не проникаюсь.

И уже сама волоку Лину к замаячившей на горизонте женской компании.

***

Покрывало усыпано цветами.

Ромашки, колокольчики, полевые гвоздики, васильки, маргаритки… мы плетём венки ради забавы, ради смеха и Милы.

Ей нужна фотосессия на купальскую тему.

Она давно увлекается фотографией, можно сказать, что занимается профессионально, и какой-то там Лоар ждёт от неё эти снимки, хочет куда-то отправить и напечатать. Об этом с затаённой гордость сообщает Ромыч, а Мила со смущённой улыбкой протягивает нам расшитые белые рубашки.

Для антуража.

Череп, кстати, для него же.

Как и свечи в переплетении цветов.

Я пускаю свой венок последней, когда солнце выстилает кроваво-красную дорожку на озёрной глади и скрывается за кромкой леса. Вода тёплая и, стоя по пояс в ней, я не тороплюсь выйти на берег.

Качающийся на волнах венок завораживает.

Верится на миг в цветущий папоротник и истинность предсказаний этой ночи.

– Знаешь, ба говорит, если венок кружится, то это обман, – рассеяно произносит Мила, опуская фотоаппарат и тоже смотря на мой венок.

В воде мы остались вдвоём, и, если обернуться, то я уверена, что увижу на берегу Ромочку вместе с Лёнькой, которые ждут и, когда мы вернемся, шуметь обязательно будут, выскажут, что уже поздно.

– В смысле? – я хмурюсь и на берег всё же оборачиваюсь.

Вот только фигура там одна.

Ромкина.

– Не знаю, – Мила пожимает плечами, бьёт свободной рукой по воде, улыбается скользящей улыбкой и встряхивает волосами. – Забей, ерунда вспомнилась. Тут подводное течение идёт, оттого и кружит.

Она уходит, и я вижу, как Рома набрасывает на неё плед, что-то говорит, а Мила отрицательно качает головой, обхватывает его за талию.

И они уходят.

Ерунда.

Подводное течение… и вообще всё это глупости, бабкины суеверия. Нет никакого обмана, тем более связанного с суженым.

Я тоже встряхиваю волосами, словно вытряхиваю Милины слова, и ныряю я с головой, чтобы выплыть у самого берега, наткнуться на кроссы Лёньки.

– Ну что, русалка, наплавалась? – он протягивает руку.

Улыбается задорно и обворожительно.

Так, что тянет улыбнуться в ответ.

– Наплавалась, – руку я принимаю, и на берег меня выдёргивают одним махом.

Кутают сначала в полотенце, а после в прихваченную для позднего вечера флиску, и мы, стоя рядом, прислушиваемся.

Слышим очередной взрыв смеха от костра, струнный звон гитары, голоса Дэна и Вари: первый протестует, но вторая настаивает.

И год назад представить, что Дэн согласится спеть было нельзя. А сейчас… сейчас раздаётся его голос, что с какой-то хулиганской отчаянностью и лукавостью выводит про пожар голубой на есенинские стихи.

Всё же присутствие Варвары Алексеевны в жизни и квартире добавило человечности нашему замороженному и серьёзному Денису Александровичу, и от этого, забывая слова Милы, я улыбаюсь.

Тяну Лёньку к костру.

– Пошли, я не хочу пропустить это зрелище!

Тем более, что Дэн переключается на деланное-переделанное, древнее, но нами любимое:

– …мы на пары такие ходили, что не очень-то и дойдешь, – сквозь гогот долетает голос Дэна, и к нему подключается Вано с Элем:

– …мы такие предметы учили, что не очень-то и поймешь…

– …за друзей по пять раз вставали, что не сильно-то и повстаешь… – это поют уже все.

Проникновенно, ибо о том, как договариваешься с кем-нибудь встать за тебя на лекции, можно слагать легенды.

И байки травить.

– И, товарищи, моя любимая строчка! – вскакивает Ромыч и, подняв палец вверх на манер дирижёра, руководит общим хором. – …если нужно, то в нас проснется, хоть нарколог, а хоть хирург!..