– Я когда на скорой подрабатывал, у нас вызов был, – Кирилл Александрович ухмыляется. – Дитё на себя полный флакон вылило. Губы с языком все зелёные были, родители перепугались, что он её напиться успел.

– И что? – я на миг оглядываюсь, и даже Ян притихает, слушает с интересом. – Посоветовали сфотографировать и наслаждаться зрелищем?

– Ага, – Лавров согласно хмыкает, поясняет больше монстрам, чем мне, – он её лизнул и пить не стал. Ему, видите ли, не понравилось.

– Ну-у-у, – суслики тянут синхронно и разочарованно, смотрят на дядю обиженно.

Ибо история их не впечатляет.

Меня же не впечатляют средства для снятия макияжа, что вдоль зеркала выстраиваются, оказываются бесполезными.

– Всё, – я бессильно опускаю руки, капитулирую, признавая очевидное, – сдаюсь. Это несмываемо.

– Уверенна? – Кирилл Александрович, оттолкнувшись от стены, подходит ко мне, и сусликов мы меряем одинаково критичными взглядами.

– Угу.

– Через час Ника звонить будет, – Лавров сообщает хмуро, и на мой недоуменный взгляд он со вздохом поясняет. – Моя сестра.

Мама сусликов?

И в кабинете тогда говорили, получается, о ней?

– Ну звонить – не значит видеть… – я начинаю бодро.

Но Кирилл Александрович уточняет:

– По скайпу звонить.

– …значит видеть, – я заканчиваю упавшим голосом.

И мы с ним уныло переглядываемся, смотрим снова на монстров, а те, сложив руки на груди и гримасничая, показывают нам языки.

– Мама испугается, – зловеще обещает Ян.

– Опять скажет, что ты за нами плохо следишь, – ябедничает Яна.

А лучший в мире дядя, игнорируя мой взгляд, задумчиво информирует:

– Знаешь, Дарья Владимировна, у меня где-то мочалка была из сизаля.

– Это которая самая жесткая?

– Ага.

– А пемза есть? – я кровожадно предлагаю альтернативу.

– Наждачку можно поискать, – с энтузиазмом окликается он.

И глаза сусликов с каждым нашим словом округляются всё больше, и улыбки медленно сползают с их бледнеющих лиц, и сами они тоже сползают медленно вниз.

– Не надо пемзы… – испуганно шепчет Яна, прикладывая ладошки к разрисованным щекам.

– И наждачка лишняя, – сглатывает Ян.

Визжат они хором и, шустро лавируя, пытаются сбежать, но Лавров их перехватывает за талии, поднимает, прижимая к себе, и ноги сусликов суматошно молотят воздух. Они же сами вопят радостно, хохочут счастливо.

И мой возмущенно-сердитый возглас вырывается раньше, чем я его даже успеваю осознать:

– Кирилл Александрович, осторожней!

Они уже в коридоре.

И Кирилл Александрович их тащит подмышками, кружится и грозным голосом обещает позвать Мойдодыра для самых нечистых трубочистов. И от моего вскрика Лавров разворачивается, смотрит с удивлением, насмешливо приподняв брови.

Заверяет иронично:

– Штерн, я своих племянников никогда не уроню.

Не уронит.

Утащит в гостиную.

И счастливое повизгивание с рычанием раздаётся уже оттуда, слышится весёлый детский писк, а я смотрю на зеленый ватный диск, что всё ещё зажат в моей руке, и приваливаюсь к стиральной машине.

Большей дурой я себя никогда не чувствовала.

***

Я люблю летние вечера на грани ночи.

Когда взбитая пыль оседает до следующего дня, уходят последние трамваи в депо, катятся неспешно полупустые автобусы, приносит ветер запах подступающей ночи, а на бледно-жёлтом небе с алым закатом проступают серебристые звезды.

Город засыпает, растворяя суету мегаполиса.

Пахнет, напоминая о деревне и просторе, одуряюще жасмин в нашем дворе, и домой я не тороплюсь, бреду медленно, торможу ещё больше, когда замечаю на лавочке у моего подъезда человека.

Он сидит, сгорбившись, натянув капюшон толстовки на голову.

Лежит рядом огромный букет роз.

Коричневых.