Стопроцентно прикончит.

Его семь пропущенных я замечаю, когда отказываюсь от ещё одного заезда, сбегаю с автодрома, что вместе с другими аттракционами расположился на краю зоопарка и что оказался куда интереснее птиц.

– Ян, возьми Эля. Он у нас гонщик, – я хохочу, принимаю протянутую Эльвином руку и из машинки наконец выбираюсь.

– Эй, Эль, спорим я вас сделаю?! – через всю площадку орёт Вано.

Точнее «Лёва».

Помните серию «Ну погоди», где на машинках катались и в одной сидел лёв?

Ну вот, наш Вано примерно тоже самое по габаритам и будет, и без смеха и сделанных фотографий на эту картину смотреть невозможно.

– Мужик, – Эль хулигански улыбается Яну и за его спиной, убедившись, что дети не видят, быстро показывает средний палец Вано, – да нам тут вызов кидают. Принимаем?

Он подставляет Яну кулак.

И суслик гордо кивает и по кулаку своим ударяет.

– Мы лучше! – с уверенностью объявляет он.

Я же тихо фыркаю.

Смотрю, как Яна с Милой поднимаются на колесе обозрения, что только из четырех кабинок, и телефон из рюкзака я достаю.

Вижу именно тут семь пропущенных.

Время, что, оказывается, уже четыре часа дня показывает.

И…

И даже от мамы пропущенные не так страшно выглядят, как от Кирилла Александровича. И я ныряю между клетками, ухожу в самый конец к тиграм, пока слушаю гудки. Рассматриваю бенгальского белого, Раджахана, что обстоятельно зевает, и мне хочется положить голову ему в пасть.

Подождать пока он щёлкнет зубами.

Что?!

Это будет куда безболезненней, чем разговор с Лавровым, который таки отвечает, когда я уже собираюсь трусливо отключиться.

Отделаться временно малой кровью и сообщением.

– Да? – он спрашивает подозрительно спокойно.

Негромко.

Но отчётливо, будто за моей спиной стоит.

Тянет оглянуться, но я забираюсь, как суслики, на выступ клетки, прижимаюсь лбом к прутьям, и, глядя с завистью на сонного и беззаботного Раджахана, я говорю тоскливо:

– Здравствуйте, это Даша.

Кирилл Александрович не отвечает, молчит.

Даёт, видимо, проникнуться уровнем глупости. Ну да, я так-то у него в контактах забита как Штерн, сама видела, и представляться было лишним.

С его точки зрения.

С моей точки – для отсрочки смертной казни все средства хороши. Я могу ещё про погоду спросить иль рассказать.

В тени сегодня, например, двадцать семь.

– Вы нас очень потеряли, да? – вопрос звучит храбро.

Отважно.

Жалко.

И голос у меня дрожит, а сердце шумно ухает.

– Даже не знаю, Ште-е-ерн, – задумчиво и медленно выговаривает Кирилл Александрович. – Вы в зоопарк уехали в девять утра. Сейчас сколько, Дарья Владимировна?

– Четыре.

Я отвечаю на выдохе, а в ответ снова тишина.

А он молчит, потому что матом крыть воспитание не позволяет, а культурных слов для меня нет, или потому что нож, дабы прирезать, удобней выбирать в тишине?

Их ведь много, ножей.

Ампутационный – большой, средний и малый, – мозговой Вирхова, резекционный Бергмана, резекционный Лисфранка, нож Эсмарха…

Тьфу, чёрт.

Здравствуй, топка[1].

Лучше бы ты так на паре вспоминалась, как сейчас.

– Кирилл Александрович…

– Что, Дарья Владимировна? – он тяжело и устало вздыхает.

– А мы медведей смотрели, – я говорю торопливо, произношу с полным осознанием, что заискиваюсь, но жить-то хочется, – белых. И крокодилов, и бегемота, а ещё обезьян и...

– А песца видели? – Лавров интересуется заботливо.

Участливо.

И я в свою очередь интересуюсь осторожно:

– Это намёк, да?

– Ну что ты, Дарья Владимировна, какие намёки в наших с тобой отношениях? – ласково вопрошает он…

…и вопрос его звучит как-то странно близко.

Так близко, что я оборачиваюсь.

Утыкаюсь взглядом в солнцезащитные очки на тёмной макушке, перевожу взгляд ниже, чтоб лоб и брови – чёрные, нахмуренные – рассмотреть.