Но порой она была печальна, просто сидела у окна и смотрела на простирающуюся в обе стороны аллею главной улицы города, как по ней, особенно вечером, после работы бегут молодые люди и девушки. Смотрела на влюблённых, назначивших свиданье прямо перед её окном. И думала.

А иногда, сидя в кресле, она глядела на стоящего рядом Профессора каким-то странным и нежным взглядом. Карницкому в такие моменты становилось не по себе.

В один февральский морозный вечер по аллейке, засаженной дубами, медленно шли Писательница и Профессор. В руках они несли пакеты с книгами, только что купленными на книжной ярмарке.

Крупными чистейшими хлопьями, кружась, падал снег и серебрился в лучах заходящего розово-фиолетового солнца. Оно уже почти закатилось за горизонт между домами, и те отбрасывали длинные синие тени. Зажглись жёлтые фонари.

– Не знаю, как ты, но я люблю книжки без диалогов, – говорил Профессор, размеренно вышагивая по присыпанной снегом дорожке.

– Ну, понятно, привык, наверное, читать своих Аверинцевых и Гаспаровых, – засмеялась Писательница. Она была счастлива: приобрела полное собрание сочинений их с Профессором любимого Дойля, её обожаемую Агату Кристи и её новую страсть – Шарлотту Бронте.

– Нет, – улыбнулся Карницкий, – книга без диалога производит какое-то приятное впечатление. Сразу видно, серьёзно написано. И точно можно её читать. А то – диалоги… В стиле бульварных романов.

Писательница чуточку помолчала, подумала: говорить ему или не говорить? И сказала:

– А у меня в рассказе пока нет ни одного диалога. И не будет. Надеюсь, так получится. Ну там есть, конечно, слова героев, но они по-другому оформлены. Не как прямая речь.

– Это же прекрасно! – удивляясь, воскликнул Профессор. – Правда, Кейт, это очень хорошо… Да, хорошо.

Замолчали. Иногда писатели любили молчать: так можно было спокойно подумать о чём-то своём. Тут Карницкий заметил в руке Писательницы пакет с книгами. Что ж это она несёт его сама?

– Кейт, давай я помогу, – сказал он и отнял у неё пакет. – Совсем забыл.

Писательница удивлённо на него посмотрела, а потом продолжила прерванный разговор о книгах:

– Я вот в своём рассказе всё время пытаюсь избавиться от речевых штампов. Ну скажи, как лучше написать: «шёл дождь» или «лил дождь»? – спросила она и сразу предложила свой ответ: – По-моему, лучше «лил дождь», потому что «шёл дождь» – это штамп, и, на самом деле, как может дождь идти? У него что, ноги есть?

Профессор улыбнулся и задумался. Писатели сели на заснеженную скамейку, перед этим её расчистив перчатками.

– А по-моему, одинаково: что «шёл дождь», что «лил дождь». И так, и так можно, – ответил Профессор, закуривая трубку.

– Ну, написать можно что угодно. И Поэт наш тоже пишет, и блондинки тоже пишут. Другое дело – как, – усмехнулась Писательница, блуждая глазами по перьевым кронам деревьев. – Я, когда пишу, куда-то просто пропадаю. Как будто меня нет вообще. Я не замечаю времени. Да я вообще сейчас времени совсем не замечаю. Живу вне времени, вне пространства… Знаешь, я сейчас всё это говорю, потому что постоянно только и думаю о своём рассказе. Меня сейчас вообще только одно интересует – мой рассказ. Меня сейчас совершенно не волнует, что я ем, как я сплю, мытые у меня волосы или не мытые, как я одеваюсь… Всё это я делаю будто на автопилоте.

Профессор внимательно посмотрел на Писательницу. Густые волнистые волосы её были чистыми и, разбросанные по плечам, блестели из-под навалившегося на них снега. Маленький серый беретик съехал на затылок, обнажив её белый и высокий лоб.

– Такого раньше со мной никогда не было. Я перечитываю только что написанный эпизод и думаю: «Это я написала или не я?» Я думаю, что я так никогда уже не смогу писать. Это будет последний рассказ.