Профессор испугался, подавился дымом и закашлял.

– Как последний?! – прохрипел он.

– Ну, не совсем последний, а последний именно так написанный, – поправила сама себя Писательница. Она сидела, подперев подбородок ладонями, а потом встала со скамейки. – Я так больше не смогу написать: такой стиль вынимает у меня столько сил, что я больше одного эпизода в день писать не могу.

Она ходила вокруг скамейки, всё время заинтересованно поглядывая на коротенький клочок льда на дорожке.

– Артур, – хитро улыбаясь, обратилась она к Профессору, который задумчиво курил или просто порой грыз мундштук, – вы не подержите меня? Я хочу прокатиться.

Карницкий взглянул на лёд и усмехнулся:

– Кейт! Какой же вы ещё ребёнок! – А потом встал и, прикусив мундштук, не разжимая зубов, добавил: – Давайте руку.

Писательница кокетливо подала ему свою маленькую ручку, изображая из себя благовоспитанную барышню. Он принял её руку и побежал вместе с Писательницей ко льду.

– Катитесь! – прокричал ей Профессор и в самый страшный для неё момент вступления на лёд выпустил её руку.

– А-а-а! – крикнула Писательница, тут же поскользнувшись, пролетев несколько метров по ледяной дорожке и приземлившись прямо в сугроб. Профессор хохотал, стуча зубами о мундштук.

– Ах вы негодяй! – смеясь, набросилась на него с кулаками Писательница. – Какой же вы джентльмен, когда позволили даме так некрасиво упасть?! И ещё гогочете как гусь!

– Это я гусь?! – прыснул Карницкий, выронив-таки трубку из рук. – Сейчас я с вами разделаюсь!

– Посмотрим, кто кого! – умильно пригрозила Писательница и первая бросила в Профессора снежный комочек. Снежок попал Карницкому по руке, и тот не заставил себя ждать с ответом.

– Ну, держитесь! – крикнул он и помчался за подругой.

Писатели гонялись друг за другом по аллее, бросаясь друг в друга снежками. В конце концов, оба лежали навзничь в сугробах, все в холодных тающих хлопьях, и смотрели на деревья, опускающие на них ветки под тяжестью снега, и на снежинки, падающие на них с уже тёмного неба.

– Мда… – смахивая снежинки с носа, протянул Карницкий, с румяными щеками, потерявший где-то свою кепку, и продолжил рассуждать о писательстве: – А у меня несколько другая история. Хотя Сомерсет Моэм и говорил, что достаточно писать по три часа в день, я предпочитаю писать весь день, с утра до вечера, с перерывами разве что на обед и ужин. Но я постоянно занят, и времени у меня на литературу не так много, как у того же Моэма, который мог позволить себе писать каждый день. Поэтому я мало пишу. Мне для этого каникулы нужны. Причём летом обычно не пишется, потому что жарко. Вот если только плохая погода будет, с дождиком так, чтоб можно было весь день сидеть дома, смотреть, как он поливает стёкла, и писать… Зима – самое то для писательства. Но лучше всего осень.

Помолчали.

– Знаешь, а у тебя никогда не было такого ощущения, будто это не ты сам пишешь, а тебе диктуют? – задумчиво произнесла Писательница, положив руки в карманы.

– Было. И есть, конечно. Оно всегда есть, такое ощущение. Постоянно. Кто-то будто водит моей рукой, – говорил Карницкий, наблюдая летящие на него с чёрной выси белые точки. – Кто-то… Я думаю, это Творец. И не каждой рукой водит Творец. Не думаю, что это можно сказать о наших блондинках с их любовными романами. И это большой дар, когда твоей рукой начинает вести Творец. И не всякому он дан, этот дар… Знаешь, Кейт, я, может, только из-за того и придумал писательское общество, чтобы те, кому это дано, не потеряли его.

– И правильно сделали, – подтвердила Писательница.

Они опять замолчали. Каждый думал о своём: она – о рассказе, он – о писательском обществе.